Сын, стр. 60

Салливан, вакерос, они знают, что делать. Она решила действовать, пока новые сомнения не сломили ее дух; парень, может, совсем не плохой человек, может, она все неправильно поняла, она молода и одинока (но он приставал к тебе, напомнила она). Да, решено. Этот тип должен поплатиться за то, что напугал ее. Даже Джонас согласился бы. Убивать, может, и не надо, но неприятности он заслужил. Какие – не имеет значения. Постоянно напоминая себе, как чужой мужчина хватал ее за плечо, чтобы не передумать по пути, она поспешила к выходу, не обращая внимания на приглашение к ужину, и торопливо направилась к домам вакерос.

Двадцать четыре

Дневники Питера Маккаллоу

25 марта 1917 года

Вернулась засуха, впрочем из-за войны цена на скот не падает. Снились яркие сны, проснулся, отдернул шторы, рассчитывая увидеть зеленую страну моего детства, страну мечты, но, за исключением небольшого участка вокруг дома, повсюду лишь ломкая высохшая трава и колючий кустарник с редкими проплешинами известняка. Отец прав: все погибло, хватило одного поколения.

Он нанял агентов для привлечения северных фермеров. Арендовал несколько поездов, чтобы этим янки показали лучшие фермы (с орошением), лучшие дома (наши как самые пышные) и предложили истощенные клочки песчаника в пятьсот раз дороже, чем платят нынешние владельцы. Мне же приказали не путаться под ногами и пореже попадаться на глаза.

В течение двух месяцев Полковник использовал воду из резервуаров для полива газона (теперь на месте грязного двора у нас газон), а на ручье, что течет внизу, мимо пастбища Эверетта, устроили запруду для орошения участков, которые видны с террасы. Айк Рейнолдс приходил жаловаться, что у него вода ушла, но Полковник объяснил, по какой причине, и Айк удалился успокоенный.

Даже в Карризо источники почти иссякли; говорят, это из-за оросительных систем. Ил в канавах высох и растрескался, земля будто постепнно превращается в пустыню. Человечество вымрет, и кто-нибудь займет его место. На смену одной человеческой расе придет другая, почему бы и нет. Видимо, я родился на тысячу лет раньше срока или на десять тысяч. Люди, подобные моему отцу, будут казаться далеким потомкам кем-то вроде римлян, скармливающих львам первых христиан.

6 апреля 1917 года

Вечером услышал, как Чарли, Гленн и отец о чем-то разговаривают, вошел в гостиную; все трое, завидев меня, тут же умолкли. Я, конечно, удалился. Поколение за поколением ничего не меняется: молчаливое взаимопонимание, обмен взглядами, а я всегда в стороне. Сегодня Вилсон объявил войну Германии.

9 апреля 1917 года

Чарли и Гленн решили вступить в армию. Я предложил подождать конца года, когда легче будет найти свободные руки им на замену. Мальчики были неумолимы.

– У нас достаточно средств, чтобы нанять работников, – заявил Чарли.

Салли весь день пролежала в постели.

Худшей войны они не могли выбрать. Пулеметы и полутонные снаряды. Я всегда думал, что после колонизации Америки остальная Европа вернулась в каменный век, но, видимо, она из него и не выбиралась. Семьсот тысяч погибших только под Верденом.

Нам нужен новый ледниковый период, чтобы смыл нас в океан. Надо дать Богу второй шанс.

12 апреля 1917 года

Сегодня мальчики уезжают в Сан-Антонио. Салли пакует чемоданы, собирается к своей родне в Даллас. Говорит, что именно поэтому она всегда хотела иметь дочерей. Я сказал, что абсолютно согласен.

– Поедем со мной, – предложила она.

Не смог объяснить, почему терпеть не могу Даллас.

Зловещий знак: едва проводил Гленна и Чарли, пришло сообщение с почты. Прибыли пулеметы Льюиса. После нескольких мятных джулепов мы с Полковником решили опробовать оружие.

Выбрали самый большой магазин – на сотню патронов, – с некоторым трудом, но все же зарядили, разобрались с механизмом, отчасти похожим на карманные часы. И когда мы уже были готовы отправить в лучший мир несколько подходящих опунций, в поле зрения появилось стадо самых невезучих на свете пекари.

До них почти четверть мили, но по инструкции «убойная сила» пулемета рассчитана на расстояние втрое большее. Полковник едва мог различить их, поэтому предложил мне занять боевую позицию, пока он будет корректировать стрельбу, глядя в бинокль. Я залег с пулеметом, он встал рядом. Животные копошились вдалеке.

Установили прицел, я дал короткую очередь, около пяти пуль.

– Пит, сукин сын, ты промазал ярдов на тридцать.

– Ветер, должно быть. – В ушах звенело. Я сделал вид, что поправляю прицел.

– Ладно. Они, похоже, окопались там. Ты собираешься стрелять или штаны намочил?

Я прицелился в свиней еще раз – на таком расстоянии они казались коричневыми заплатами на зелени кустарника – и нажал на спуск. Все равно что держаться за паровоз. Или прицельно попадать из пожарного шланга.

– Левее! – орал отец. – Правее, правее, гони их вправо… теперь влево, еще левее, левее левее левее левее!

Я подчинялся, видя, как пули поднимают фонтанчики пыли в куче мечущихся темных фигур.

– Заряди вторую обойму, там кто-то еще дергается.

Я вставил новую ленту.

– Сукин сын… – бормотал он. – Неужели правда четыреста ярдов?..

Я заглушил его бормотание грохотом следующей очереди.

Когда мы вернулись к лошадям, моя кобыла, с которой я не раз охотился на оленей, куропаток и индеек, привыкшая к любым выстрелам, стояла с выпученными глазами. Поняла, что происходит страшное. Отцовского коня нигде не было видно, мы целых полчаса разыскивали его.

Прежде чем возвращаться, решили оценить нанесенный ущерб. Стадо свиней разбросано по большому плоскому участку белого известняка. И выглядит так, будто внутри них взорвался динамит.

– Отлично, – констатировал отец. Он гарцевал вокруг, одобрительно кивая. – Как думаешь, у немцев такие есть?

– Тысячи.

«Льюис» уже остыл, можно было приторочить к седлу. Разумеется, у немцев есть пулеметы. Но мой отец не привык смотреть на вещи с разных сторон. Поскакали домой.

– Помню, как пятизарядный кольт считался оружием массового поражения. Прошло лет двадцать – и появилась винтовка Генри, заряжаешь в воскресенье и стреляешь всю неделю. Восемнадцать патронов, кажется.

– Жизнь с каждым годом все лучше и лучше, – не удержался я.

– Знаешь, я всегда думал, эти книжки далеко заведут тебя. Огорчился, когда не вышло.

– Вышло, не переживай.

– Да нет, подальше от этих мест. Ты думаешь, я не sabe [95], но ты ошибаешься. Мой брат тоже был вроде тебя. В нашей семье такое проскакивает в каждом поколении.

Я недоуменно пожал плечами:

– Не в том месте, не в то время… что-нибудь да не так.

– Я люблю свою семью, и я люблю эту землю. – В тот момент это было правдой.

Он начал было объяснять что-то, но тут же умолк. Мы ехали обратно сквозь клубы пыли, освещенные жарким солнцем, к нашему огромному белому дому на холме; отец спокойно и расслабленно покачивался в седле; он наверняка вспоминал о тех подвигах, благодаря которым им восхищается весь мир. А я думал, как часто он бывал дома, когда я был ребенком (никогда), и как мама объясняла это. Интересно, она простила его – в самом конце? Я – нет. Она читала нам книжки, старалась отвлечь и успокоить; у нас не было времени скучать или заметить, что папа ушел. В детском восприятии «Одиссеи» мой папа был настоящим Одиссеем. Сражался с циклопами, лотофагами, сиренами. Эверетт, как старший, умел читать сам. Я потом нашел его журналы, с картинками темнокожих девушек совсем без одежды… Полагаю, когда мама рассказывала, что наш отец похож на Одиссея, она имела в виду, что я – Телемах… Сейчас же я оказался скорее Телегоном или иным подкидышем, чьи подвиги так никем и не записаны. Впрочем, в этой истории есть и другие изъяны.