Сын, стр. 47

У нас таких пленников не было, но ходили слухи, что каких-то негров видели в племени дальше к западу. Мы накормили негра, позволили ему отдохнуть у нас пару ночей и отправили дальше, к нойеканее [80]. Вот кого мы точно ненавидели и убивали сразу же, не рассуждая, это техано, техасцев. С остальными бледнолицыми или неграми, как вот в этом случае, всегда разбирались отдельно: если человек совершил отважный или мудрый поступок – появился, к примеру, в лагере команчей белым днем, – его не только оставляли в живых, но и принимали как почетного гостя. Отец Тошавея рассказывал мне, что, пока не пришли техасцы, команчи не имели ничего против бледно лицых – с французами и испанцами мы торговали сотни лет. Но когда появились техасцы, жадные и жестокие, все изменилось. Бледнолицым это было известно, и техасец, попадая в руки индейцев, обычно заявлял, что он из Нью-Мексико или из Канзаса. В противном случае его поджаривали на медленном огне. Даже нож – слишком быстрая смерть для техасца.

И вот я постоял, поглазел на голубые цветущие просторы прерии и решил, что пора возвращаться домой, в деревню. Уже несколько месяцев я и не вспоминал о жизни с бледнолицыми, да и что меня там могло ждать – сиротский приют или работа прислугой, а здесь меня считали взрослым мужчиной. Бледнолицым подобные вещи вообще не могли прийти в голову. А еще у меня была Цветок Прерий, которая, конечно, твердила, что все это пустяки, но все равно приходила в мое типи каждую ночь. Если я видел, как она несет воду, обязательно бросался на помощь; помогал собирать хворост или свежевать оленя, которого принес в дар ее семье. Ее отец не одобрял моих ухаживаний: хотя я и считался сыном Тошавея, но он предпочел бы отдать дочь за Эскуте, который был старше, и не бледнолицый, и не пленник.

Большинство мальчишек, оставшихся в лагере, беспокоились за меня. Они понимали, что Цветок Прерий забудет о моем существовании, как только вернется Дразнящий Врага, а тот, может, и не убьет меня, но обязательно покалечит. Они неустанно напоминали мне об этом, предостерегали, уговаривали пускай не прекратить видеться с ней, то хотя бы не срамиться на людях. Но если раньше я считал Цветок Прерий лишь копией сестры, сейчас относился к ней совершенно иначе. Быстроногая как лань, она была стройнее и изящнее сестры; глаза, щеки, грудь – совсем не такие громадные, как у Жуткой Лентяйки, ничего лишнего, по мудрой воле Создателя. Я был совсем не прочь «позориться» на людях.

В конце концов, было много других забот. Еды у нас хватало, но довольно однообразной; недоставало продуктов, которые обычно покупали, – сахара, кукурузы, тыквы, – потому что лишних лошадей или шкур на обмен не было.

Заканчивались свинец, порох, винты для ружей; мы находились на холодной, сухой, незнакомой земле. Привычный порядок жизни нарушился: мальчишкам, которым положено беззаботно играть, приходилось охотиться, старики выполняли женскую работу. Возможно, это общее тоскливое настроение и привело Цветок Прерий в мое типи. А может, она пришла потому, что в июне, когда наши воины уже должны были добраться до Мексики, ей приснился труп Дразнящего Врага со снятым скальпом. Никому из команчей этого не стоило рассказывать, такие сны считались дурным предзнаменованием; вздумай она поделиться своими опасениями, старики запросто могли назвать ее бруха [81], проклясть, изгнать из племени или даже убить. Ну, если кто и мог сглазить Дразнящего Врага, так именно я, но я в такие штуки не верил. К тому же неплохо относился к этому парню, он несколько раз брал меня с собой на охоту, так что я совсем не хотел, чтобы с него сняли скальп, разве что захватили в плен, посадили в тюрьму где-нибудь в Мексике и держали там до скончания века.

А в целом это было лучшее лето в моей жизни, и, несмотря на всеобщее уныние, я был счастлив как никогда прежде. Каждый день меня могли убить бледнолицые или враждебные нам индейцы, мог задрать гризли или разорвать в клочья волк, но я делал только то, что хотел, и, наверное, в этом состоит главное различие между бледнолицыми и команчами. Бледнолицые готовы продать свободу за возможность жить дольше и есть сытнее, а команчи не променяют свободу ни на что. Когда было холодно, я спал в типи или под навесом, в теплую погоду, если отправлялся на охоту или просто побродить по окрестностям, – под звездным небом; у меня была девушка, пусть даже она считала себя невестой другого. Тосковал я только по рыбалке. Команчи ели рыбу лишь в самое голодное время, но я не рыбачил, даже когда на охоте забирался далеко от лагеря, даже когда меня никто не мог увидеть.

В октябре старейшины решили, что нам нужно перекочевать южнее, на привычные территории, здесь зима пред стоит очень суровая и голодная. Наши воины еще не вернулись, и все беспокоились, но все равно сняли лагерь. На дереве вырезали целое послание иероглифами, сообщив, куда направились.

Мы остановились неподалеку от нашего старого лагеря, в десяти милях к северу от Канейдиан. Странно, что место оказалось свободно, хотя находилось довольно близко к основным индейским тропам. Лето выдалось дождливое, густой высокой травы хватало нашим лошадям, чтобы пережить зиму, и это добрый знак. Но было видно, что за все лето здесь не паслись другие лошади, а это уже дурной знак, означающий, что множество команчей погибло в недавнее время, и не только пенатека, если такое прекрасное место оставалось не занято с тех самых пор, как мы покинули его.

В декабре вернулись воины; единственная добрая весть – Тошавей, Эскуте и Неекару остались живы. Они так побледнели и похудели, что когда мы заметили приближающихся всадников, то сперва приняли их за призраков. Тошавей едва не потерял отмороженную ногу. Эскуте в самом начале похода был ранен в плечо и все три месяца скакал и сражался со сломанной рукой. Теперь рука почти не слушалась.

В июне они захватили восемь сотен лошадей, но попали в засаду – армия и мексиканцы отныне действовали вместе, а не убивали друг друга, как прежде, – и мы потеряли почти половину воинов котсотека. Оставшихся в живых рейнджеры и солдаты преследовали вплоть до Нью-Мексико.

А в это время на лагерь, где оставались одни женщины, напали апачи мескалеро, всех перебили или угнали в плен. Останки тел растащили дикие звери, и даже подсчитать убитых было невозможно. Среди пропавших была и дочь Тошавея. Из трехсот котсотека вернулись меньше сорока человек, и хотя, конечно, никто не сравнивал такие утраты, мы вдобавок потеряли почти тысячу лошадей, а значит, нам нечего обменять на еду и зима будет еще тяжелее, чем ожидалось. С этого дня и до самой весны стоны и рыдания заглушили все прочие звуки, половина наших женщин изуродовали свои лица и руки, многие даже отрезали пальцы в память о погибших мужчинах.

Цветок Прерий больше не приходила ко мне. Дразнящий Врага погиб, но враги наступали так быстро, что его тело не удалось спасти, так что, видимо, его скальпировали и осквернили. Она почти не ела и не выходила из своего типи, но не могла оплакивать его открыто, потому что они не были женаты. И не смела рассказать кому-либо о том, что предвидела такой исход, что видела его смерть так ясно, словно стояла рядом.

Двадцать

Джинни Маккаллоу

1942 год

Через неделю после выпускного вечера Финеас пригласил ее в Остин. Наступил май, уже стояла жара, сто градусов в МакКаллоу, девяносто [82] в Остине. Неплохо было бы съездить в Бартон-Спрингс, поваляться на травке, поглазеть, как люди купаются, на флиртующие парочки, на молодых парней с их футболом, провести день в одиночестве там, где тебя никто не знает. Но разумеется, она никуда не поехала. Есть люди, способные на спонтанные поступки, – ее прадед, к примеру, – но не она. Скучный я человек, думала она. Предсказуемый. Но по-своему отважный, несмотря на… О Севере думать не хотелось, неприятно было вспоминать то время. Там она была жалкой и сбежала. Она готова рисковать, если желает чего-то добиться, но никто не может этого понять. Если она чего-то действительно хочет, то становится очень храброй. Но и этого никто не знает. Ну и неважно.