Сын, стр. 3

После того как в прошлом месяце прикончили Лонгино и Эстебана Моралесов (не знаю, кто это сделал, но подозреваю, что Нил Гилберт), Полковник придумал повесить на грудь всем нашим вакерос [6] записки: «Этот человек – хороший мексиканец. Пожалуйста, не трогайте его. Когда надобность в нем отпадет, я сам его шлепну». И они носят эти бумажки с гордостью; они прямо молятся на Полковника (как и все остальные) и называют его nuestro patron [7].

К несчастью для теханос, скотоводство здесь постепенно угасает. На прошлой неделе мы с Салливаном осматривали поврежденную ограду на западных пастбищах и к ночи насчитали только 263 коровы против 478 голов весной. Убытков на двадцать тысяч долларов, и все указывает, по меньшей мере косвенно, на наших соседей, Гарсия. Сам я скорее готов потерять королевство, чем обвинить невиновного. Но подобные чувства в наших краях редкость.

Всегда считал, что лучше бы мне родиться в Старых Штатах. Земля там пропитана кровью не меньше, чем наша, но им хотя бы больше не нужно носить оружие. Впрочем, характер у меня не самый подходящий. По мне, и Остин чересчур шумный город – так и кажется, что все его шестьдесят тысяч жителей орут разом, и все на меня. Я вообще ничего не забываю, годами храню в памяти звуки и образы, потому и остаюсь здесь, в месте, которое по-настоящему мое, неважно, подхожу я ему или нет.

Пока мы проверяли ограду, Салливан рассеянно заметил, что следы ведут на земли Гарсия, за реку, а она обмелела настолько, что перейти ее можно в любом месте.

– Вряд ли это старый Педро, – сказал он. – Но зятья его самые подлые мерзкие ниггеры каких свет не видывал.

– Ты слишком много времени проводишь с Полковником, – буркнул я.

– Он действительно sabe [8] в мексиканцах.

– Я так не думаю.

– Тогда, босс, надеюсь, вы найдете другое объяснение, почему у нас поломана изгородь и следы ведут на пастбище Педро Гарсия, а мы недосчитались пары сотен голов. Были времена, когда мы просто переправились бы через реку и вернули скот обратно, но нынче это нам не по зубам.

– Старый Педро не может больше следить за каждым дюймом своих земель, как и мы не можем следить за нашими.

– Вы же взрослый мужчина, – вздохнул он, – не понимаю, почему вы ведете себя как маленький мальчик.

Больше мы не разговаривали. Он считал личным оскорблением то, что в наши времена мексиканцам позволено иметь так много земли. Вакерос подливали масла в огонь: за высокий голос при такой массивной туше они за спиной звали Салливана Дон Кастрадо.

А что до Педро Гарсия, беды преследовали его, как брошенный пес. Двух его зятьев мексиканские власти разыскивали за кражу скота – примечательный факт, учитывая равнодушие государства к этому вопросу. На прошлой неделе я наведался было к нему, но Хосе и Чико дали мне от ворот поворот. Дон Педро нет хорошо чувствовать, заявили они, прикидываясь, что не понимают мой испанский. Я знал Педро всю свою жизнь и не сомневался, что, как бы ни был болен, он примет меня, но, конечно, молча развернул коня.

Педро постоянно не хватало рабочих рук, кустарник заполонил пастбища, и последние пару лет старик толком справлялся лишь с половиной своего стада. Год за годом он зарабатывал все меньше, нанимал все меньше работников, и с каждым годом дела шли все хуже.

Но он все равно оставался добрым малым. У него в гостях мне было уютнее, чем дома. Мы вспоминали старые времена, когда на этих землях царил мир: белые пыльные дороги, глинобитные деревенские домишки, густая трава до самого стремени и никакого колючего кустарника. Теперь эти колючки повсюду, а старые деревни в запустении. Зато кривые деревянные лачуги растут как грибы и с такой же скоростью разваливаются.

Педро во многом был мне больше отцом, чем Полковник; если он когда-нибудь и отзывался обо мне грубо, я никогда этого не слышал. Он надеялся, что мне приглянется какая-нибудь из его дочерей, и одно время я вправду с ума сходил по Марии, старшей, но Полковник был категорически против такой связи, и я, как последний трус, сделал вид, что охладел. Мария уехала учиться в Мехико-Сити, а ее сестры вышли замуж за мексиканцев, которые положили глаз на пастбища Педро.

Больше всего я боюсь, что Салливан прав и что зятья Педро замешаны в краже нашего скота. Они, наверное, не понимают последствий; не понимают, что дон Педро не в состоянии защитить их.

11 августа 1915 года

Салли с доктором Пилкингтоном повезли Гленна, нашего младшего, в Сан-Антонио. Вчера вечером мы наткнулись на каких-то бандитов и мальчика подстрелили. Ранение в плечо, жизни не угрожает, и Полковник, разумеется, посчитал, что мне нечего тащиться в Сан-Антонио с раненым сыном.

Полковник решил, что стрелял кто-то из наших соседей. Когда я возразил, мол, было слишком темно, чтобы разглядеть наверняка, меня тут же назвали предателем.

– Если бы ты усвоил хоть что-то, чему я тебя учил, – заявил он, – знал бы, что это Чико и Хосе.

– Ну, у тебя, наверное, глаза как у пумы, если видишь в темноте на добрый фарлонг [9].

– Как тебе прекрасно известно, – фыркнул Полковник, – я всегда видел дальше других.

Внизу собралась добрая четверть населения города (белая четверть). А еще рейнджеры, наши вакерос и вакерос Мидкиффа. Через несколько минут мы отправляемся на ранчо Гарсия.

Четыре

Илай Маккаллоу

Последнее полнолуние весны 1849-го. Мы уже два года прожили землевладельцами на Педерналес, неподалеку от Фредериксберга, когда у нашего соседа увели двух лошадей прямо посреди дня. Этот парень, которого отец называл не иначе как Сифилитиком, пришел с Аппалачей. Он воображал, что Техас – это рай для лентяев, где дрова сами складываются в поленницы, фрукты падают вам в рот, а трубка всегда набита табаком и дурманом. Таких типов полно было на новых территориях, хотя большинство поселенцев походили на моего отца – стремились разбогатеть, если удастся прожить достаточно долго, – а еще были немцы.

До прихода немцев считалось, что в жарком климате невозможно делать сливочное масло. Как и невозможно выращивать пшеницу. Рабовладение вбило это людям в головы, но немцы, которым никто ничего подобного не объяснял, заявились сюда и принялись взбивать первоклассное масло и выращивать обильные урожаи благородного злака, продавая и то и другое по баснословной цене своим обалдевшим соседям.

У немцев не было аллергии на работу, это сразу становилось ясно, стоило лишь бросить взгляд на их владения. Если, проезжая мимо поля, вы видели ровно вспаханную землю, борозда к борозде, значит, участок принадлежал немцу. Если поле каменистое, а борозды вьются так, словно их прокладывал слепой индеец, если на дворе декабрь, а хлопок еще не убран, сразу понятно, что перед вами участок местного белого поселенца, переехавшего из Теннесси в надежде, что Мать Природа в бесконечной щедрости своей каким-то чудом сама примется рабски трудиться на него.

Но я забегаю вперед. В то утро отец должен был решить сложную задачу: украдены две чахлые лошаденки, и следы неподкованных пони ведут прямиком в холмы. Здравый смысл подсказывал, что злоумышленники все еще неподалеку – никакой уважающий себя конокрад не удовлетворится шелудивыми колченогими клячами, – но закон приграничья требовал преследовать злодеев, поэтому отец вместе с другими мужчинами бросился в погоню, а меня с братом оставил, вручив каждому по ружью и посеребренному пистолету, трофею из Сан-Хасинто. Этого считалось вполне достаточно для защиты крепкого жилища, поскольку армия стояла у границы и набеги индейцев прекратились с начала 40-х.