Сын, стр. 20

Она все сделала правильно. Создала империю из ничего. Человеческая жизнь стала вдвое длиннее, но без нефти вы не доберетесь до больницы, лекарства, которые вас исцеляют, не произвести без нефти, ваша еда не доедет до магазина, а трактор так и останется в фермерском сарае. Она находила под землей нечто бесполезное, но, оказавшись на поверхности, это нечто обретало ценность. Это и есть творчество. Вся ее жизнь – акт творения.

Она не была одинока в создании нового мира. Предприниматели построили эту страну, а нефтепромышленники заставили крутиться ее шестеренки. Теперь у руля остались одни нефтепромышленники. Предприниматели или те, кто сейчас так себя называет, живут разрушением, они останавливают свои заводы и переносят производство за границу. Она и не ждала всеобщей любви, но есть ублюдки и ублюдки; эти уроды разрушали страну камешек за камешком. Если она и ненавидела что-либо больше, чем профсоюзы, то именно их, людей, которые не умели работать.

Воспоминания хлынули потоком. Они с отцом бывали в домах его мексиканских работников. Женщины словно из прошлого века: беременная тащит ведра с водой из дальнего колодца, помешивает белье, вываривающееся в огромном котле над очагом. В самое жуткое летнее пекло они готовили консервы из овощей и фруктов – а в хакале [39] было еще жарче, чем на улице. Мужчины, сидя в тени, скручивали веревки из конского волоса. Почему они не купят веревки в магазине? – спросила она отца, но тот промолчал.

Когда идешь по пастбищу задолго до рассвета, приходится все время припадать к земле, чтобы разглядеть лошадей на фоне темного неба. Руки, бросающие лассо, седлающие пони. Фырканье лошадей, щелчки застегивающихся подпруг, голоса, по-испански успокаивающие животных. Одни лошади смирялись сразу же, другие становились на дыбы, брыкались, не желая проводить день на солнцепеке, в скачке по колючим зарослям. У многих от холки до копыт почти не осталось шерсти, сплошные рубцы – все ободрано в чапарале.

Заунывный скрип ветряных мельниц; они с Полковником опускаются на колени, изучая свежие следы на влажной земле около резервуаров с водой. Корова, олень, лисица, пекари, кролик, зайцы, мыши, енот, змеи, индюк, рысь. Если замечали следы пумы, тут же являлись отец с братьями и при них старый мексиканец с собаками. В какой-то момент, она не помнит точно когда, Полковник начал тщательно разглаживать ладонью каждый след пумы, попадавшийся им на пути. Никому не рассказывай. Мир взрослых держался на тайнах. Отец и братья высмеивали ее, когда она говорила, что хотела бы увидеть живого волка или медведя. Только в зоопарке, сказал отец. А еще лучше, чтобы их вообще не было.

И каков урок? Половина родных ушла из жизни безвременно. Эта земля жестока к своим сыновьям, хотя к сыно вьям других земель она еще более жестока. Бабушка однажды сделала широкий жест по отношению к мексиканцам – относись к ним, как к койотам. Она вспомнила о братьях, убитых немцами, о дяде Гленне, разорванном в клочья взрывом в окопе.

Еще двенадцать лет назад она пыталась уйти. Как быстро пронеслось время: вот она совсем девчонка, присевшая на корточки у резервуара с водой, а вот ее собственные дети уже начинают стареть. Она не совершенна, да, но она хотела бы что-то исправить, хотела увидеть своих внуков. И была такая возможность. Но нефть пошла вниз, стала дешевле воды, за аренду участков предлагали жалкие крохи от реальной стоимости. Она понимала, что у нее последний шанс наладить отношения с семьей. Но продавать за бесценок, заканчивать бизнес фактически на дне – от одной мысли становилось дурно.

А потом арабы устроили бойню в Нью-Йорке. И ей понадобились новые скважины и много буровых установок. У детей своя жизнь, она им не нужна, а цены на нефть поползли вверх. Буровые вышки там, где прежде была лишь пустыня, нефтяной фонтан, бьющий из глубин земли, из скважины, на которой все уже поставили крест, – вот ради чего она жила. Создать нечто из ничего. Акт творения. А для семьи время еще будет.

Девять

Дневники Питера Маккаллоу

13 августа 1915 года

Память – это проклятие. Прикрывая глаза, я вижу мертвое лицо Педро и кровоточащую дыру на щеке Лурдес, и по лицу ее стекает прозрачная капля, словно слеза. Окровавленное платье Аны. Стоит уснуть, как я мгновенно оказываюсь в той комнате. Педро сидит на кровати и говорит что-то на непонятном языке, указывая пальцем на меня. Подойдя ближе, понимаю, что звук исходит из дыры в его виске. Проснувшись, я долго лежу неподвижно, надеясь, что сердце вдруг остановится, как будто смерть может избавить меня от участия в этом кошмаре.

То, что произошло у Гарсия, стало лишь началом. В городе появилось около сотни никому не известных вооруженных людей; у них ружья, дробовики, и вообще все выглядит так, словно нас отбросило на полвека назад и никакого города не существует. Ночью убили Амадо Батиста, его лавку разграбили и пытались поджечь.

Во всех газетах пишут о Гарсия как о мексиканских радикалах, на самом же деле они были самыми консервативными из землевладельцев в Округах Уэбб и Диммит. Фото их мертвых тел напечатано в каждой газете штата и в Мексике, где их, безусловно, причислят к лику мучеников, несмотря на то что старую аристократию там недолюбливают.

Гленн все еще в Сан-Антонио, в больнице. Ни он, ни Салли никак не отреагировали на вести о расправе с Гарсия. Может, я схожу с ума, или не люблю свою семью, или, напротив, люблю их слишком сильно. А может, я просто единственный, кто сохранил здравый рассудок.

Меж тем меблированные комнаты заполняются самым отпетым отребьем из долины Рио-Гранде, а рейнджерам все труднее поддерживать порядок. Я предложил сержанту Кэмпбеллу (а может, это он застрелил Педро и Лурдес? или это был мой сын?) послать за его людьми, но все они сейчас заняты патрулированием границы и охраной отдаленных ранчо.

Кэмпбелл, несмотря на свою ограниченность, обеспокоен тем, что половина погибших – женщины и дети. Я не стал обсуждать с ним эту тему. Люди его типа полагают, что если раз за разом исповедоваться в грехах, то можно сделать бывшее небывшим и облегчить душу для новых преступлений.

В доме полно добровольцев. Я сбежал было от них в город, где немедленно наткнулся на два грузовика, в каждом из которых сидело по дюжине вооруженных парней, намеренных поквитаться с мексиканскими инсургентами. Я сообщил им, что всех врагов уже поубивали. Добровольцы разочарованно посовещались между собой, но решили все равно остаться в городе: нельзя терять надежды.

Вернувшись, застал судью Пула, который поедал нашу говядину, пил наш виски и делал заявления от имени всех присутствующих. Я рассказал ему свою версию событий – только факты, – он несколько раз поправлял меня: это ваша интерпретация. Потом отвел меня в сторонку, подальше от остальных.

– Это чистая формальность, Пит. Чтобы никто не подумал, будто я встаю на сторону нелегальных иммигрантов.

Чуть не сказал ему, что нелегальные иммигранты – это мы, переправившиеся вплавь через Нуэсес столетие спустя после того, как Гарсия поселились здесь. Но разумеется, промолчал. Судья похлопал меня по спине – лапищей убийцы – и вернулся за новой порцией дармового бифштекса.

Люди все подъезжали, привозили пироги, жареное мясо, сладости и крайне сожалели, что не поспели вовремя к нам на помощь, – какие мы герои, штурмовали проклятых мексиканцев таким небольшим отрядом. То есть семьдесят три против десятерых. Пятнадцати, если считать женщин. Девятнадцати, если считать и детей.

14 августа 1915 года

Салли спросила, почему я до сих пор не навестил Гленна в больнице. Я объяснил:

– Вчера в городе сожгли три дома и убили восемь жителей – все мексиканцы, кроме Левеллина Пирса, у которого жена мексиканка.