Интимные тайны Советского Союза, стр. 18

А что Серова?

Из поколения в поколение передается миф о том, как она влюбила в себя самого интеллигентного маршала Отечественной войны Константина Рокоссовского. Будто их роман начался в больничной палате, где залечивал ранение маршал. В первую встречу она читала ему Чехова. После этого еще долго не отпускало желание увидеть его еще и еще. Конец этому половодью положил Сталин. Чекисты доложили: «Серова с Рокоссовским, а творческая публика язвит – „Не жди меня, а жди ее“». И Сталин сказал своему любимому маршалу очень мягко: негоже так. И когда Серова в очередной раз прилетела к нему на фронт, он не захотел ее увидеть. Волей подавил звеневшее желание. Слишком свежо еще было отеческое напутствие вождя.

После смерти ее о ней ходили невесть откуда взявшиеся безжалостные строки, приписываемые Симонову.

Еще одно сочинение в собрание слухов и легенд, превращающих женщину, актрису, в сексуальную звезду, которую хочет, жаждет толпа. Ведь эти строки, эти псевдоистории, передаваемые из уст в уста, – разве не творчество самой толпы, выражающее ее тайные мечты? Вероятно, когда-то и в чем-то актриса дала все же повод. И тогда закипели эти бродившие вокруг нее массовые желания, и шлюха-толпа родила свой образ.

Эти актрисы, и в кино, и в заэкранной жизни, сделали для чувственного воспитания публики столько, сколько не сделал бы и десяток эротических сочинений, изданных массовым тиражом. Своей жизнью и своими ролями они дарили мечту для мужчин, сексуальную, часто не сбывавшуюся, но оставившую след в подсознании. И для женщин они являли пример. Не все впитывали уроки скрытой чувственности, но те, кто оказывался способен, а таких было много, становились украшением и укором этому жестокому и реальному повседневному миру.

Приходили им письма из действующей армии, от бойцов и командиров, попавших под обаяние их игры. Из дневника Окуневской: «Одна переписка перевернула мне душу: письмо пришло от расчета противотанкового орудия, они прислали свои фотографии – мальчики с открытыми глазами, я послала им свою из „Ночи“, они вставили ее в лафет орудия и шли воевать с моим именем, им, наверное, так было легче. Без слез невозможно было читать их письма, полные любви и жизни, поклонения мне, я знала их всех по именам и так поименно обращалась к ним в письмах, они были в восторге, а потом началось: погиб Саша, погиб Коля и последнее письмо пришло от командира части, в котором он извещал, что расчет героически погиб и он видел клочья моей фотографии и моих писем…»

Может, это она и придумала? Ведь в ее автобиографическом романе столько сочиненных мифов. Но это так красиво – получить письмо с фронта, а в нем признание: шли воевать с ее именем.

Часть 3

Красная армия в Европе: сексуальный оттенок, напугавший Черчилля

Солдаты и женщины

На Западе Европа от Гитлера освобождалась с юга Италии. Американцы, высадившись на Сицилии, скоро пришли в Неаполь. Американская армия пахла виргинским табаком, свежевыделанной кожей амуниции, пахла женщиной-блондинкой. Это впечатление Курцио Малапарте – итальянского писателя, от рождения наполовину немца, наполовину итальянца, на глазах которого разворачивалось американское освобождение.

От американской армии итальянцы заходились в восторге. Малапарте посвятил этому свой чудесный роман под названием «Шкура». Язвительный роман о вхождении янки в Италию, в котором философская ирония беспощадно разделывает освободителей и освобождаемых. Аристократ-итальянец говорит американскому полковнику: «Вы высадились в Италии с учтивостью, прежде чем войти в наш дом, вы постучали в дверь, как делают воспитанные люди. Если бы вы не постучали, мы бы вам не открыли».

Красная Армия, освобождавшая Европу с востока, в европейские двери не стучала. Она их взламывала ударами танковых клиньев и беспощадным огневым валом своей артиллерии. Вслед шла пехота, нещадно матерясь. И хотя немцы на востоке сражались, как одержимые, вал советского наступления неотвратимо катился по европейским землям. Немцы отдали сначала Польшу, потом Восточную Пруссию, Венгрию, Австрию, Румынию, Болгарию, Югославию, и, наконец, свою Германию, а под занавес – Чехословакию. Красная Армия пахла не женщиной-блондинкой, а потом, моршанской махоркой, порохом и ружейным маслом, лишь иногда перебиваемым офицерским «Тройным одеколоном».

Европа, истерзанная войной, встречала победителей где с радостью, где настороженно, где с ужасом. Победителей из страны, которая потеряла к тому времени более двух с половиной десятков миллионов человек – в боях, в огне, в плену, замученных и расстрелянных, умерщвленных в газовых камерах, погибших от бомбардировок, артобстрелов, от непосильных работ и террора на оккупированной территории. Трагедия не обошла почти ни одну семью.

Понятно с каким чувством входила армия в Германию. Ведомая ненавистью, вступала она на германскую землю – в «логово фашистского зверя», как тогда говорилось в листовках политуправлений фронтов. Ненавистью объективной, взращенной преступлениями немецкой солдатни против людей, живших в СССР, и ненавистью, взращенной великими публицистами и пропагандистами, трансформированной в 1942 году в пронзительный и хлесткий, как удар бича, слоган «Папа! Убей немца!».

Воспитание ненависти стало ведущей и оригинальной идеей советской пропаганды с первых недель войны. Придумали ее Давид Ортенберг, главный редактор армейской газеты «Красная звезда», и писатель Алексей Толстой, автор «Петра Первого», «Хождения по мукам» и «Золотого ключика». На первой же встрече в редакции они договорились, как поднимать боевой дух и стойкость армии – нужно учить ее ненавидеть. В речи Сталина 3 июля, той, что поразила страну обращением «братья и сестры», они выделили фразу – «германский фашизм неукротим в своей бешеной злобе и ненависти к нашей Родине». Ненависть! Вот ключевое слово. Но ненависть не к политическому течению, именуемому «германский фашизм», а ненависть к немцам, они воплощают все зло, именуемое германским фашизмом. Фашизм – не образ, а вот фашист, немец – это образ. Поэтому нужно делать образ немца-врага, немца-«падшую сволочь», как выразился Толстой. А уж он-то хорошо понимал толк в образах. Так они вдвоем, Толстой и Ортенберг, перевели политический язык Сталина на язык военной пропаганды, на язык психологической войны. Уже 9 июля Толстой публикует программную статью с названием, как выстрел, «Я призываю к ненависти»:

«Мы должны объединиться в одной воле, в одном чувстве, в одной мысли – победить и уничтожить Гитлера. Для этой великой цели нужна ненависть. В ответ на вторжение Гитлера в нашу страну – ненависть, в ответ на бомбардировки Москвы – ненависть. Сильная, прочная, смелая ненависть!.. священная ненависть, которая объединяет и возвышает».

И дальше Толстой лепит образ немца, которого нужно ненавидеть. Он делает кальку, по которой работали потом другие таланты.

«Фашисты любят сильные ощущения. Книги, театр, кино могут дать только суррогат переживаний. То ли дело – подойти к белорусской колхознице, вырвать у нее из рук младенца, швырнуть его на землю и слушать, кривя рот усмешкой, как баба кричит и кидается, беспомощная и безопасная, словно птица, у которой убили птенца, и под конец, когда до нервов дошли эти вопли наглой бабы, – ткнуть ее штыком под левый сосок… Или приволочь с хутора на лесную опушку, где расположились танки для заправки, полтора десятка девушек и женщин, приказать им, – четкой мужественно-немецкой хрипотцой, – раздеться догола, окружить их, засунув руки в карманы и отпуская жирные словечки, разобрать их по старшинству и чину, потащить в лес и наслаждаться их отчаянными криками и плачем, а потом вперевалку вернуться к своим танкам, закурить и уехать, чтобы впоследствии написать в Германию открытки о забавном приключении: „Должен тебе признаться, Фриц, эти проклятые русские девки под конец нам до смерти надоели своими воплями и царапаньем…“» [35].