С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, стр. 17

Во-вторых, пошли размолвки – главным образом имущественные неурядицы – с будущей тещей, в ходе которых, между прочим, выяснилось, что финансовое положение и той и другой стороны крайне незавидное.

В-третьих – и, увы, это было самым печальным, – Пушкин отчетливо сознавал, что ему предстоит брак с женщиной, которая в лучшем случае его терпит, но не любит. И он шел на это с открытыми глазами: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери, – писал Пушкин матери своей невесты все в том же единственно откровенном письме о женитьбе от 5 апреля 1830 г., – я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца» (XIV, 404).

Оказавшись осенью 1830 г. в Болдине в условиях карантина, разделившего его с невестой, Пушкин и в этом усматривал злой рок – очередное препятствие к свадьбе: «Наша свадьба как будто бежит от меня» (XIV, 114).

Судьба будто нарочно издевалась над Пушкиным. Уже казалось, когда все было договорено, возникали все новые и новые препятствия. Так, уже перед самым венчанием заболела В. Ф. Вяземская, которая должна была быть посаженой матерью со стороны жениха, и свадьба грозила сорваться. Кто-то посоветовал Пушкину попросить на эту роль графиню Потемкину. Пушкин помчался ее искать и даже дал суеверный обет, что, если его поиски будут успешными, он готов пожертвовать ради этого своей грядущей литературной славой:

(III, 457)

Сказанного, вероятно, достаточно, – хотя это далеко не все, что могло бы быть сказано по этому поводу, – чтобы утверждать, что Пушкин поистине выстрадал брак с Натальей Николаевной. А все выстраданное, как известно, особенно дорого сердцу и почему-то всегда озарено надеждами. Трезво сознавая, на что он идет (некоторые биографы усматривают в этом «колебания»), Пушкин тем не менее смотрел на предстоящий брак с радостью и надеждой. Эти настроения нашли выражение в летних стихотворениях 1830 г. – в «Мадонне» (8 июля) и особенно в «Элегии» (8 сентября):

(III, 228; курсив мой. – Л. А.)

Вот этот мотив смутной надежды на любовь, на счастливую семейную жизнь звучит в поэзии Пушкина вплоть до 1834 г.

Между отчаянием и надеждой

В 1834 г. в судьбе поэта случились серьезные изменения: он был принят при Дворе в качестве камер-юнкера [43]. Среди прочего это означало, что он и его супруга будут получать теперь приглашения на приемы и балы не только для широкого круга дворян в официальной резиденции в Зимнем, но и для узкого круга приближенных ко Двору лиц в собственном Николая Павловича Аничковом дворце. Ничего хорошего для своей семейной жизни Пушкин от такого поворота событий не ждал. 1 января 1834 г. он записал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры – (что довольно неприлично моим летам). Но Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове…» (XII, 318).

Известно и другое свидетельство: по словам П. В. Нащокина, когда Пушкин узнал о пожаловании ему чина камер-юнкера, Виельгорскому и Жуковскому пришлось «обливать <его> холодною водою… до того он был взволнован… Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому Царю» [44]. Может быть, насчет воды здесь некоторое преувеличение (Павел Воинович любил рисовать эффектные сцены), но, так или иначе, Пушкин определенно хотел уберечь Наталью Николаевну от слишком нежного внимания Царя и в течение 1834 г. неоднократно подумывал об отставке, о том, чтобы покинуть Петербург и удалиться в «обитель… чистых нег» (стихотворение «Пора, мой друг, пора…»). Однако ничего этого Пушкин не сделал (в какой-то мере ему не дали этого сделать) [45], Наталья Николаевна продолжала блистать на балах, и Александр Сергеевич не переставал предостерегать ее в письмах: «Не кокетничай с Царем» (XV, 87). Вероятно, подобные же предупреждения делались и в устной форме. Отец поэта упоминает даже о слухах, что его сын якобы поколачивает свою жену [46].

«Царь, как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены» – это свидетельство Нащокина со слов самого Пушкина [47].

Да что Нащокин! Пушкин открыто высказал свои подозрения самому Императору!

«Признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моею женою», – заявил Пушкин Николаю Павловичу незадолго до роковой дуэли. Эти слова Пушкина воспроизвел впоследствии не кто иной, как сам Император.

Подозрения эти проскользнули и в лирике Пушкина той поры. В январе 1835 г. он делает вольный перевод оды Анакреонта:

(III, 373; курсив мой. – Л. А.)

И, судя по всему, в тот же день (оба стихотворения датированы 6 января), как бы сравнивая себя со «счастливыми любовниками», Пушкин в припадке какого-то самоуничижения, порой находившего на него, вольно переводит еще одну – 56-ю оду Анакреонта, где в положении старого мужа, которое он в молодости своей не раз высмеивал, поэт видит теперь самого себя:

(III, 374)

Это уже другие мотивы. Совсем не те, что в лирике до 1834 г. Мотивы надежды на любовь, на счастливую семейную жизнь сменились мотивами тревоги, ревности, смерти.

Конечно же, Пушкин отлично понимал, к чему могло привести кокетничанье Натальи Николаевны с Императором и повышенное к ней внимание со стороны Николая. И в произведениях 1835–1836 гг. тема любви неизменно сопрягается у него с мотивом расплаты за любовь, за обладание прекрасной женщиной – мотивом «любви ценою жизни».

Именно этот мотив звучит в повести «Египетские ночи», над которой Пушкин работал в сентябре – ноябре 1835 г., и особенно зловеще – в ее петербургском варианте «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.» [48], где после известного «египетского анекдота» («Клеопатра торговала своею красотою, и… многие купили ее ночи ценою своей жизни») состоялся такой разговор: