Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии», стр. 33

(III, 389)

Ни слова о том, что он разделял убеждения декабристов, сказано не было. В контексте ответа это означало только одно: да, я вышел бы 14 декабря на площадь, потому что там были мои друзья, которых я люблю, но не потому, что я разделял их взгляды. Через несколько недель Пушкин написал об этом уже более определенно: «Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения» (XI, 43). И далее в черновике эти «заблуждения» характеризуются как стремление осуществить преждевременные политические изменения, «у нас еще не требуемые ни духом народа, ни общим мнением, [еще не существующим,] ни самой силой вещей… [160] [Несчастные представители сего буйного и невежественного поколения погибли]» (XI, 311).

Говорили (вероятно) об оде «Вольность», именно за нее был выслан Пушкин шесть с лишним лет назад: вполне естественно, что при освобождении поэта из ссылки причина ее так или иначе фигурировала в беседе.

Надо полагать, что в ходе этой беседы Пушкин сумел донести до Императора нравственно-правовое содержание «Вольности» и «Бориса Годунова». И здесь очень важно представлять, насколько диаметрально противоположным должно было быть восприятие этих произведений Александром и Николаем, то есть монархом, «в ком совесть не чиста», против которого, собственно, и направлены оба произведения, и монархом законным, которого эти произведения не только не затрагивают, но в каком-то смысле выгодно отличают от его предшественника. Последнее было далеко не безразлично для Николая, вступившего на трон в трудной ситуации: военный мятеж, неясность с актом о престолонаследии, казнь пятерых декабристов… И всё это на фоне «благословенного» царствования Александра, никогда к смертной казни не прибегавшего, Царя – героя Отечественной войны…

Едва ли прошла мимо внимания нового Императора содержащаяся в «Вольности» идея главенства Закона, не допускающего его нарушения ни монархом, ни подданными; и выразительный пример – казнь Людовика XVI во время Французской революции и кара, обрушившаяся за это на французов в лице еще более кровавого диктатора – Наполеона:

(II, 46)

Вероятно, именно в этом контексте и возник разговор о 14 декабря, пересказанный Пушкиным.

Вот, собственно, что произошло 8 сентября 1826 г., когда уставший, невыспавшийся, изнервничавшийся и уже готовый разделить участь декабристов опальный поэт неожиданно оказался воскрешен к полнокровной жизни и был щедро осыпан милостями нового Государя. Это был поистине перелом судьбы, перепутье, потребность переосмыслить и нравственно переоценить многое из того, что представлялось ему истинным в годы ссылки. На это умонастроение как на один из глубинных смыслов стихотворения «Пророк» указывает поставленная под ним дата – 8 сентября.

Стихотворение в том виде, как оно дошло до нас, представляет собой окончательную, третью или четвертую по счету редакцию «Пророка», о чем пойдет речь ниже. Пока же мы говорим только об этой окончательной редакции.

Стихотворение, как известно, строится на поэтическом переложении соответствующих мест Библии. Используя яркие образы и лексику пророческих книг Исайи, Иеремии и Иезекииля, Пушкин создает развернутую поэтическую метафору своей собственной судьбы – всего, что довелось ему пережить: годы ссылки, благодарность Царю, освободившему его от ссылки, оценка своего прежнего творчества, надежды на будущее:

(III, 30)

Милость Императора не осталась без ответа. Шла об этом речь или нет, но стремительно разворачивавшаяся в Чудовом дворце ситуация не могла не вызвать у Пушкина ответных нравственных обязательств. И действительно, с сентября 1826 г. в его творчестве исчезают эпиграммы, затрагивающие Императора и его приближенных, прекращается неуважительная трактовка религиозной тематики, не встречаются более проникнутые политическим романтизмом стихотворения (подобные юношеским «К Лицинию» и «Кинжал»):

Наконец, результатом беседы было осознание Пушкиным высокой нравственной миссии, возложенной на него Императором, как на первого поэта России. Ощущение опального поэта, незаслуженно отлученного от столичной жизни и находящегося в оппозиции к власти, сменяется ощущением первого поэта, творчество которого не только благосклонно признается, но и получает благословение первого лица Российской Империи:

(здесь прямая параллель с тем, что Пушкин скажет впоследствии в стихотворении «Друзьям»: «Текла в изгнаньи жизнь моя…») —

(III, 30–31)

8 сентября 1826 [161].

К слову о датах. Даты под пушкинскими стихотворениями не всегда означают время их создания. Нередко Пушкин ставил дату для того, чтобы соотнести содержание стихотворения с тем или иным знаменательным событием, случившимся именно в этот день. Например: 19 октября – день лицейской годовщины, 26 мая – день рождения Пушкина (эта дата поставлена к стихотворению «Дар напрасный, дар случайный») и т. д. Такого рода даты несут особую смысловую нагрузку: прочитываемый в их свете поэтический текст обретает дополнительный смысл, как правило, ускользающий без учета этой даты, без понимания того, с каким важным событием соотносит поэт метафорику и образность стихотворения.

Тем же вечером 8 сентября

После встречи с Пушкиным Император Николай отправился на бал, устроенный в его честь французским посланником герцогом де Мармоном.

А что Пушкин? Никто его не ждал. Никто не знал о его приезде. В Москве он не был пятнадцать лет, с самого детства. И он отправился по единственно знакомому ему адресу – на Басманную, к дяде Василию Львовичу. Ему хотелось отоспаться, снять нервное напряжение последних дней и часов, обдумать, наконец, всё то, что случилось…

Тем временем на балу Император произнес свою знаменитую фразу насчет умнейшего человека в России. Нетрудно представить удивление присутствующих: это о Пушкине-то, поэте-вольнодумце, сосланном покойным Государем! А ведь от вольнодумства – прямой путь к тому, что произошло в декабре прошлого года. Многие поплатились за 14 декабря каторгой, пятерых казнили. И вот, оказывается, Пушкин – умнейший…