Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии», стр. 32

Негодование на Уварова и Дондукова нашло отражение и в стихотворной сатире Пушкина: первого он высмеял в сатире «На выздоровление Лукулла», второго – в известной эпиграмме «В Академии наук / Заседает князь Дундук…».

Граф С. С. Уваров

Когда в 1836 г. Пушкин получил разрешение Царя на издание журнала «Современник», то Уваров и Дондуков добились, что он должен был проходить через обычную цензуру. Понятно, это доставляло дополнительные сложности Пушкину. Однако Дондуков, зная, как относился к Пушкину Николай, не очень придирался к поступавшим к нему материалам «Современника», о чем свидетельствует переписка Пушкина с Дондуковым-Корсаковым.

«Покорнейше прошу Вас, милостивый государь, – писал Дондуков Пушкину 19 января 1836 г., – со всеми требованиями Вашими относительно Цензурного Комитета обращаться прямо ко мне; уверяю при том Вас, что я за особенное удовольствие почту отклонить все препятствия к исполнению таковых требований…» (XVI, 73).

Письма Пушкина подтверждают, что особое отношение к нему со стороны властей сохранилось: «Конечно я не имею права жаловаться на строгость ценсуры: все статьи, поступившие в мой журнал, были пропущены…» (XVI, 101).

Однако это – уже другая история.

«Великой скорбию томим…»

На перепутье

Стихотворение «Пророк» занимает особое место в истории отношений Пушкина и Императора Николая I.

А. С. Пушкин. Гравюра Т. Райта

Это стихотворение о перепутье на жизненном пути Пушкина. О перепутье, прямое отношение к которому имел Император Николай. О перепутье, в котором сам Пушкин в то время не вполне еще разобрался и создавал один за другим варианты стихотворения: писал – уничтожал – писал заново – уничтожал опять… И таких вариантов – редакций «Пророка» была не одна и не две.

Собственно, история стихотворения началась задолго до того, как Пушкин написал его первую редакцию, еще в царствование Императора Александра Павловича. Александр, говоря словами Пушкина, «упек» его тогда в ссылку и тем самым обозначил как политическую фигуру. Об этом почему-то никогда не говорится, но Пушкин был первым из поколения декабристов, кто был подверг нут репрессии по политическим мотивам. Пусть репрессии не слишком жесткой по сравнению с тем, что обрушилось на Пестеля и Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина, Каховского и еще на сто двадцать «друзей, товарищей, братьев» Пушкина. Но ведь и военного мятежа на центральной площади Петербурга еще не было. Была всего лишь ода «Вольность», в которой проницательный Александр I распознал семена такого мятежа.

Но так или иначе, повторю это – высылка из столицы в ответ на оду «Вольность» сделала Пушкина политической фигурой.

Шесть с лишним лет, с мая 1820 г. до начала сентября 1826 г., Пушкин провел в ссылке: сначала в Кишиневе и Одессе, а с лета 1824 г. – в имении родителей сельце Михайловском Псковской губернии. Обращения его родных и друзей к Императору Александру I с просьбой вернуть поэта в Петербург не были услышаны. Кончина Александра и воцарение Императора Николая I коренным образом изменили судьбу Пушкина. Правда, не сразу.

Николай I

Начало царствования Николая было омрачено военным мятежом в Петербурге 14 декабря 1825 г. Главные участники мятежа – «декабристы» – гвардейские офицеры, представители видных дворянских родов. Мятеж был подавлен. Следствие тянулось несколько месяцев. Результаты его известны: пятеро участников заговора были повешены, сто двадцать отправлены на каторжные работы в Сибирь. Разобраться в причинах мятежа стремился и сам Николай. Он сумел понять, что мятеж был порожден не тяжелыми условиями жизни, а идеологическими причинами. Двух главных идеологов мятежа – Пестеля и Рылеева повесили. А третий, Пушкин, который участия в заговоре не принимал, но оказывал огромное влияние на духовный мир мятежников, настолько заинтересовал Николая I своей неординарностью, что он повелел вызвать его в Москву для личной беседы. И сделал это в первый же свой рабочий день после коронации. «Пушкина призвать сюда, – записывает распоряжение Императора начальник Главного штаба генерал Дибич. – Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется ехать в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне. Писать о сем псковскому гражданскому губернатору» [157].

В ночь с 3 на 4 сентября в Михайловское прибыл офицер с предписанием срочно прибыть в Псков, дабы затем немедленно отправиться в Москву по повелению Государя.

Появление поздней ночью офицера с бумагой от псковского губернатора произвело в Михайловском эффект разорвавшейся бомбы. Арина Родионовна – в слезах. Пушкин сжигает «Михайловскую тетрадь» – там автобиографические записки, какие-то стихи, черновики «Бориса Годунова»… В пятом часу утра поэт уезжает. Четыре дня он в дороге. Наконец, в первой половине дня 8 сентября, еле живой от пережитых волнений и утомительного пути, томимый самыми черными предчувствиями, Пушкин предстал пред очи Государя.

Чудов дворец в Кремле

Два часа длилась их беседа в Чудовом дворце. Без свидетелей. Тем не менее многое об их разговоре известно.

Известно, что Император остался весьма доволен беседой: в тот же вечер на балу он сказал Дмитрию Николаевичу Блудову (так, чтобы слышали и другие): «…Я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России». Довольным остался и Пушкин: Царь объявил, что поэт свободен от ссылки, от обычной цензуры и что читать его произведения он будет само лично.

(III, 89)

Известны, или по крайней мере можно предположить с большой степенью вероятности, темы, которые обсуждали Николай и Пушкин.

Говорили о декабристах. Эту часть беседы впоследствии пересказали независимо друг от друга и Император, и поэт. Николай рассказывал об этом Корфу уже после смерти Пушкина: «Я, – говорил Государь, – впервые увидел Пушкина после коронации, в Москве, когда его привезли ко мне из его заточения совсем больного… “Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?” – спросил я его между прочим. “Был бы в рядах мятежников”, – отвечал он…» [158]. То же самое, но с очень важным уточнением, рассказывал и Пушкин: «Император долго беседовал со мною и спросил меня: “Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14-м декабря?” – “Неизбежно, Государь: все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то Небо”» [159]. Десять лет спустя Пушкин вспомнит об этом в стихах: