Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии», стр. 31

Рукопись «Годунова» Царь, как выяснилось в дальнейшем, сам читать не стал, а поручил Бенкендорфу дать ее на отзыв кому-нибудь из сведущих и надежных литераторов. Таковым по понятиям Бенкендорфа был Фаддей Венедиктович Булгарин, который и составил соответствующий отзыв.

А. Х. Бенкендорф – Пушкину

14 декабря 1826 г. С.-Петербург

«Я имел счастие представить Государю Императору Комедию вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его Величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственноручно написал следующее:

Пушкин ответил с достоинством, что ничего переделывать не будет: «Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное» (XIII, 317).

А когда некоторое время спустя он понял, что отзыв написал Булгарин (который мимоходом еще и содрал несколько сцен для своего исторического романа «Димитрий Самозванец»), негодованию поэта не было границ. Последовала серия издевательских эпиграмм:

(III, 245) и др.

Что касается «Бориса Годунова», то Пушкин, оскорбленный рекомендацией переделать его «в роман наподобие Валтера Скота», отложил трагедию в дальний ящик и лишь через несколько лет, в январе 1830 г., возобновил свое ходатайство о ее напечатании.

«Мне было бы прискорбно, – писал Пушкин Бенкендорфу, – отказаться от напечатания сочинения, которое я долго обдумывал и которым наиболее удовлетворен» (XIV, 398, подл. по-франц.)

В ответ Бенкендорф заявил, что представит рукопись Царю только после того, как Пушкин переменит в трагедии «еще некоторые, слишком тривияльные места». «…Тогда я вменю себе в приятнейшую обязанность, – присовокупил Бенкендорф, – снова представить сие стихотворение Государю Императору» (XIV, 59).

Однако Пушкин и на этот раз проявил твердость, отказавшись вносить изменения в трагедию и еще через три месяца, 16 апреля 1830 г., вновь обратился через Бенкендорфа к Царю:

«Моя трагедия – произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркнуть того, что мне представляется существенным. Я умоляю Его Величество простить мне смелость моих возражений…» Поэт завершает письмо просьбой «развязать ему руки и дозволить напечатать трагедию в том виде, как он считает нужным» (XIV, 406, подл. по-франц.).

Разрешение последовало через две недели:

«Что же касается трагедии вашей о Годунове, то Его Императорское Величество разрешает вам напечатать ее за вашей личной ответственностью» (Бенкендорф – Пушкину, 28 апреля 1830 г., подл. по-франц. – XIV, 409).

«Борис Годунов» был напечатан в конце 1830 г. «в первобытной красоте» (XIV, 89), и Царь, наконец, прочитал историческую драму Пушкина, которая вызвала у него неподдельное восхищение:

«Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Его Величество Государь Император поручить мне изволил уведомить Вас, что сочинение Ваше: Борис Годунов, изволил читать с особым удовольствием.

Вменяя себе в приятную обязанность уведомить Вас о сем лестном отзыве Августейшего Монарха, имею честь быть с истинным почтением и преданностью,

Ваш, милостивый государь,

покорнейший слуга А. Бенкендорф

9 Генваря 1831» (XIV, 142).

После «Годунова»

То, что Император оказывает ему «монаршее снисхождение», Пушкин прекрасно понимал. И всё же цензурная опека Царя порой его тяготила. Оскорбительно было читать письмо Бенкендорфа с советом, якобы исходящим от Царя, переделать трагедию «Борис Годунов» в «роман наподобие Валтера Скота». Обидными были замечания Царя к «Графу Нулину», в немалой степени разрушавшие поэтику этой «повести в стихах» [156]. Были и другие мелкие уколы, задевавшие его самолюбие и неизвестно от кого исходившие: действительно от Царя или от Бенкендорфа.

Пушкин всё чаще подумывал, не отказаться ли ему от «монаршей милости» и не вернуться ли к нормальной процедуре представления своих произведений в обычную цензуру.

«Я не лишен прав гражданства, – писал он Погодину 17 декабря 1827 г., – и могу быть цензурован нашим цензором, если хочу, – а с каждым нравоучительным четверостишием я к высшему цензору не полезу» (XIII, 350).

Однако на деле все последующие годы схема прохождения произведений Пушкина в печать оставалась той же, хотя и претерпела некоторые изменения. Небольшие произведения, включая сказки, Пушкин действительно отдавал теперь в обычную цензуру. Крупные произведения, написанные в 1830-е годы – «Медный всадник», «История Пугачева», «Анджело», «Путешествие в Арзрум», – он по-прежнему представлял на просмотр Царю. И те и другие подвергались незначительному редактированию. В «Сказке о Золотом Петушке» цензор Никитенко не пропустил стихи «Царствуй, лежа на боку» и «Сказка ложь, да в ней намек, Добрым молодцам урок».

Памятник Петру I (Медный всадник)

А в «Медном всаднике» Николай I поставил несколько вопросительных знаков, запретил слово кумир по отношению к Петру I и забраковал строки:

Описав всё это в своем дневнике, Пушкин (к тому времени уже несколько избалованный царской снисходительностью) недовольно добавляет: «…Всё это делает мне большую разницу» (XII, 317).

Переделывать поэму Пушкин не стал, отложив ее до лучших времен. К сожалению, «Медный всадник» увидел свет уже после смерти Пушкина.

Удивительной была судьба рукописи Пушкина «История Пугачева». О прохождении ее через обычную цензуру нечего было и думать. Мало было надежды и на положительное отношение к этой теме Царя. Всего несколько лет назад Николай I запретил Пушкину печатать «Песни о Стеньке Разине», и Бенкендорф подробно разъяснял тогда:

«Песни о Стеньке Разине, при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того Церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева» (XIII, 350).

Тем не менее теперь, после знакомства с трагедией «Борис Годунов», Царь отнесся к историческому труду Пушкина со всей серьезностью. Он предложил сменить заголовок: вместо «История Пугачева» – «История Пугачевского бунта», сделал, по словам Пушкина, несколько «очень дельных» замечаний (XII, 320) и разрешил печатать. Более того, Император признал эту работу важным государственным делом: он распорядился выдать Пушкину ссуду из казны на издание книги и разрешить ее печатать в типографии Императорской канцелярии.

Решение Царя буквально вызвало бунт среди высокопоставленных чиновников, отвечавших за цензуру, – министра просвещения С. С. Уварова (которому подчинялся цензурный комитет) и председателя цензурного комитета кн. М. А. Дондукова-Корсакова.

Пушкин записал тогда в своем дневнике: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия Государя. Царь любит, да псарь не любит» (XII, 337).