Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии», стр. 15

(II, 315)

Впрочем, и с этим стихотворением не всё ясно. Такие выражения, как «ее груди не утомляй» (ведь «хронической грудной болезнью» страдала, как читатель, вероятно, помнит, не Воронцова) или «залог бесценный мольбам, надеждам и любви» заставляют осторожно предположить, что оно написано скорее в связи с отъездом Амалии Ризнич в двадцатых числах мая.

В пользу такого предположения говорит и положение автографа в тетради ПД № 835 в нижней части листа 7 оборотного. С. А. Фомичев, обследовавший эту тетрадь, относит окружающие записи на листах 1–8 к периоду между 28 марта и 22 мая 1824 г. Датировка стихотворения 14 июня, единственным основанием для которой является дата отъезда Воронцовой, выбивается из этого ряда, тогда как дате отъезда Ризнич 19–20 мая положение автографа на листе 7 об. соответствует вполне [76]. Скорее всего, это стихотворение, которое Пушкин написал к отъезду Ризнич в конце мая, он переадресовал Воронцовой [77].

События, однако, развивались не в пользу Пушкина. В Петербурге наконец сработали ходатайства Воронцова, отправленные еще в марте-апреле, о переводе Пушкина из Одессы, а также перехваченное полицией письмо Пушкина об атеизме. Из столицы пришло указание, которого никто не ожидал: поэта увольняли с государственной службы и высылали в Михайловское. 1 августа он навсегда покинул Одессу. А за четыре дня до того вернулась из Крыма Воронцова.

Собственно, события, составляющие так называемую любовную историю, развернулись именно в эти четыре дня [78]. Воронцовой было крайне неловко перед княгиней Вяземской за служебные неприятности, случившиеся с поэтом, как она справедливо полагала, не без участия ее супруга. Выглядеть в глазах петербургской гостьи соучастницей «неправого гоненья» ей совсем не хотелось, и она всячески старалась отмежеваться от действий мужа. Эта роль требовала определенного внимания и сочувствия к Пушкину, и эту роль в общем холодная, расчетливая и немного побаивавшаяся своего супруга графиня исправно сыграла… Пушкин – чистая душа – был в восторге. Она встретилась с ним где-то у моря, мило поговорила и, похоже, подарила сувенир на дорогу – перстень-талисман, прославленный позже Пушкиным в его лирическом шедевре:

…

(II, 396)

Продолжением легенды стали домыслы о письмах, которые якобы пачками приходили к ссыльному поэту в Михайловское, запечатанные точно таким же перстнем, какой был подарен Пушкину Воронцовой. В действительности, конечно, никаких писем Воронцова Пушкину не писала. Она слишком хорошо знала, что все письма к нему и от него просматриваются полицией, и еще хорошо, если их прочтет только ее супруг, а не петербургские чиновники или даже сам Император. Наивна ссылка на помету Пушкина: «5 сентября 1824 u<n> l<ettre> d<e> [EW]» [79]. В этот день Пушкин действительно получил письмо, только не от Воронцовой, а от Александра Раевского, написанное 21 августа в Белой Церкви. Раевский, который также прекрасно знал о перлюстрации пушкинских писем, воспользовался случаем, чтобы отвести от себя возможные обвинения в дурном влиянии на поэта, что с учетом высылки Пушкина могло повредить и его репутации. Раевский, в свое время немало потрудившийся над тем, чтобы подорвать у молодого поэта веру в добро, справедливость, в нравственные ценности христианской религии («Его язвительные речи / Вливали в душу хладный яд…» – II, 299), теперь лицемерно свидетельствует перед властями об обратном: «Я никогда не вел с вами разговоров о политике… а если и есть нечто, в чем я могу вас упрекнуть, так это лишь в недостаточном уважении к религии – хорошенько запомните это, ибо не впервые я об этом вам говорю» (XIII, 529, подл. по-франц.).

И в конце письма – снова о том же: «Я знаю, что ваша первая ссылка пошла на пользу вашему характеру… Продолжайте в том же роде, затем – питайте уважение к религии…» (XIII, 530–531).

В письме идет речь и о Воронцовой, предусмотрительно не названной здесь по имени: «…Сейчас расскажу вам о Татьяне. Она приняла живейшее участие в вашем несчастии, она поручила мне сказать вам об этом, я пишу вам с ее согласия» (XIII, 530). Тот факт, что привет от любимой женщины пришел к нему через Раевского, уже много лет ухаживавшего за графиней и находившегося теперь рядом с ней, едва ли порадовал Пушкина, особенно в контексте в целом лицемерного письма. Однако добрый привет Воронцовой заглушил неприятное чувство, и Пушкин записал: «une lettre de R» – то есть «письмо от Р<аевского>», но здесь же переправил: «de EW» – то есть «о Е. В<оронцовой>». Письмо сохранилось.

В конце октября Пушкин получил письмо, датированное 18 октября, от князя Сергея Волконского, извещавшего о своей помолвке с Марией Раевской (XIII, 112). Вложенное в него письмо Александра Раевского не сохранилось. Вероятно, содержавшиеся в нем, как обычно, издевки вконец расстроили и без того раздосадованного поэта, и он бросил письмо в огонь. Вид горящего письма вызвал в поэтическом воображении Пушкина лирическую ситуацию, знакомую ему по элегии Буфлера «La Resignation» [80] и с поразительной силой воспроизведенную им в стихотворении «Сожженное письмо»:

(II, 373)

Одесский гамбит графа Воронцова (Документальное повествование)

[81]

В июле 1824 г. случилось одно из самых драматичных событий в жизни Пушкина: он был уволен с государственной службы и выслан из Одессы в Михайловское. Неожиданная, необоснованная и тем особенно оскорбительная царская немилость означала для Пушкина конец полюбившейся ему пестрой и привольной одесской жизни, разлуку с друзьями, а в перспективе – духовную изоляцию в глухой деревне на неопределенный срок.