Место издания: Чужбина (сборник), стр. 24

– Мамочка, тебе скучно? Сделай себе яичницу!

А Берта Исаковна скучать не собирается. Это счастье, что дочь уходит! С радостью выползает она на кухню. А там – или информирует всех соседей, что соль теперь искусственный и совсем не соленый, или бежит в другой конец квартиры сообщить художнику Николаю Леденегину, что его чайник – кипит…

Вчера отставная подполковница и кавалерша Ксения Корниловна Рыхлова разрешила Берте Исаковне что-то застрочить на своей швейной машинке. Сегодня, в благодарность, Берта учит Ксению, как надо суметь прожить вдвоем, включая плату за квартиру, – на шестьдесят рублей в месяц.

Интересуетесь? Слушайте.

Вы, значит, берете в магазине на Покровке пол жареной курицы за рубль, а потом эту жареную вы варите. Получается бульон и мясо. Сегодня вы едите на обед бульон с хлебом. А завтра вы кушаете на обед – хлеб с бульоном.

– Девк, а девк? Ей-богу-ну… – восторгается подполковница в отставке Ксения. – И как же это мы раньше-то не дошли? А? С нашим-то, с простым-то, с русским-то умом? Ей-Богу-ну… Берт Ссаковн? – и печально прибавляет: – А в старину жареных кур ни в жизнь не варили… С чего это я жареную-то да буду вдруг варить? Девк, а девк? Ей-богу-ну…

Через три дня дверь комнаты Берты Исаковны Накойкер медленно и интеллигентно растворяется. Просовывается пухленькая ручка подполковницы и кавалерши Рыхловой, Ксении Корниловны. В ручке – блюдечко, на нем – оладушек!

– Попробуйте моих-то, горяченьких…

Прометавшись не менее пяти минут в поисках очечника, Берта Исаковна надевает пенсне и осторожно, вооружившись безопасным лезвием, отрезает себе малюсенький кусочек. Поместив кусочек на ноготь большого пальца, она осторожно слизывает сахар со сметаной и восхищенно бормочет:

– И где же это только люди берут в наше время такие продукты? Скажите на милость? Я не в силах приложить своего ума…

Старушка уютно обнимает глазами подоконник с кастрюлей и сковородкой и продолжает:

– Но вот вечером на обед… У меня с позавчера осталась только тарелка постного борща… Чем же мне сегодня дотачать день? Каждое божее утро мозги сохнуть, не знаю, что варить… С чем же мне лучше связаться, с квасолей или с рисом?

Зная ее быстроту и расторопность, я ей посоветовала ни в коем случае не начинаться с квасолей, а связаться с рисом…

Жан Жак Руссо писал, что страна химер – лучшая в мире. Николай Леденегин, художник в английских гольфах, любил напевать:

Мы с Айкой подглядывали в щелочку его двери смотреть на химеру.

На полке у художника Николая Леденегина стоят две старинные медные жаровни и крошечная польская химера (тонированный гипс).

Ах, какие грустные глаза у малютки-химеры, грызущей огромную ящерицу…

Умереть? Запросто. Туда и дорога. Я – ничего не боюсь.

Не боюсь божиться за чужую душу, не страшусь рыжих-конопатых начерно перекрашивать, не пугаюсь, что не успею поймать блоху или зайца.

Хотите? Вот на спор, – не струшу – выйду замуж за китайца. Будем с ним вместе бзырить по продуктовым, хулиганить и кричать назло дружинникам через головы смирных очередных:

– Масло наше будете давать или датское? Наше? И даром не надо…

А то – открою рот и из него посыпятся анекдоты: советские и антисоветские, семитские и антисемитские, грузинские и цыганские. Куда до меня «армянскому радио»!

Нипочем мне даже подбивать щебенку под шпалы, – хоть сейчас.

С пуговки на петельку перебиваться? Пожалуйста.

Сяду, – грязная, немыто-нечесано, не пито – не едено, не обуто – не одето, – у церкви в Сокольниках или Кожевниках (возможны варьянты).

Протяну прохожим жестянку из-под консервов «Зеленый горошек» и голосом, тонким, как свист, затяну:

– Пода-а-а-й-те копеечку! Пода-а-а-а-йте, Христа ради!

…

Алла Кторова. Грани. № 59

Учитель (Из эмигрантской жизни)

Петр Петрович Петров был человеком не то чтоб совсем обыкновенным, не то чтобы совсем простым, умным или глупым, а так, – человеком средним.

Были у него хорошие качества: скромность, терпение (даже большое), доброжелательность ко всем людям и близким и чужим – последнее исходило главным образом из чувства справедливости, которое являлось его главным, чуть ли не единственным руководителем жизни.

Этот принцип справедливости был его силой, его оплотом, он опирался на него, верил в его нерушимость, считал, что всюду и всегда он присутствует во всех случаях жизни, как хлеб насущный, и нет без него жизни.

Несправедливость могла его, тихого, даже покорного человека, довести до бешенства.

В неудачах и несчастливой судьбе своей не видел несправедливости, т. к., с его точки зрения, это было явлением, относящимся к другому плану высшего порядка, и не его делом было разбираться в столь сложной проблеме человеческого существования.

Когда на улице мальчишки поднимали его на смех, он молча проходил мимо, стараясь на них не смотреть. А обращали на него внимание не только уличные мальчишки, но и прохожие, ибо его одежда имела какой-то исключительно несуразный вид, по причине главным образом того, что не была по его размерам и особенно по росту; на его высокую фигуру платье «благотворительного происхождения» ему никак не приходилось.

Когда ходил за получением ежемесячного пособия («шомаж»), не обращал внимания на то, что его заставляли ждать, пока чиновники разбирали какие-то чужие бумаги или просто болтали между собой, – ждал терпеливо, когда вызовут. Но вот как-то на базаре торговец потребовал с него двойную плату за купленный им кочан капусты, и это привело его в бешенство. Покраснев, он выкатил на него глаза с такой уничтожающей злобой, что торговец незаметно скрылся.

И не потому так рассердился Петр Петрович, что был скуп или беден, вовсе нет, – а потому, что несправедливость такого поступка превосходила высшую меру допустимого и не терпела никакого снисхождения. Боролся за справедливость с благородством и гордостью рыцаря.

Сегодня в отделении шомажа, проверяя его документы, обратили внимание на то, что карта его была просрочена и что ее следует возобновить.

Петр Петрович это отлично знал, но все надеялся, что это обстоятельство пройдет незамеченным, т. к. за новую карту надо было платить, а денег на непредвиденные расходы у него не было, помимо этого он не считал это необходимым.

Есть документ на право жительства во Франции Петра Петровича Петрова – и этого достаточно. Ничто не изменилось, он все тот же и живет на том же самом месте, никаких бесчинств не устраивает, никому жить не мешает, за все платит аккуратно по условию, как положено, и никого не касается, если добрая торговка дешевле продает ему подгнившие яблоки.

Правда, консьержка дома от него на чай не получала, но ведь это по причине бедности, да и, справедливо говоря, за что ее вознаграждать? Никаких поручений она для него не исполняет, писем он не получает.

Гораздо рациональнее стаканчик красного. От него жить веселее: душа-то от безнадежности совсем погибает.

Живет он на чердаке, в каюте, а не в комнате, все у него подвешено, крючки под потолком, за неимением другого места. Потолок низкий, рукой подать. Висит у него одна кастрюля, рваный котелок, а больше – тряпки болтаются, потому что относительную чистоту Петр Петрович все-таки соблюдает: вытрет пол тряпкой и повесит ее над головой.

В префектуре ни с того ни с сего спросили, каким образом и по каким доказательствам в его карте вписана профессия учителя – «professeur» [10] и где он преподавал?

Он сказал, что в течение 10 лет был преподавателем в русской гимназии, находившейся в окрестностях Парижа, что впоследствии гимназия закрылась и он, оставшись без места, принужден был прибегнуть к помощи шомажа.