Внимание: «Молния!», стр. 12
Перерыв в активных боевых действиях давал отдых войскам, а их командующий получал возможность планомерно подготовить прорыв обороны. Но и противник мог принять меры и еще больше укрепить свои силы.
Силы! Для Ватутина это слово приобретало особый смысл. Если Манштейн станет подтягивать резервы, то... прощай, внезапность. Тогда ясно: он ждет удара под Белгородом и готовится отразить его. А вот если начнет перебрасывать войска на другие направления, то этим подтвердит, что временную остановку Воронежского фронта он рассматривает как вынужденную необходимость для советских войск, израсходовавших все свои резервы. Но так ли всё, или нет, — этого Ватутин еще не знал.
Вот почему он с такой надеждой ждал фотопленку с разведывательных самолетов. И как только она оказывалась на рабочем столе, он сейчас же оставлял все дела, принимался за самый тщательный просмотр. Пилотам разведывательных самолетов каждый метр пленки доставался нелегко. Фашистские асы зорко стерегли небо над важными дорогами. И все же пленка бесперебойно поступала в штаб фронта. Но то, что так хотелось увидеть Ватутину, пока оставалось только лишь желанием. И когда он, в который уже раз просматривая фотопленку, действительно увидел переброску войск, то в первое мгновение подумал: «Не ошибка ли?» Нет, не ошибка! Шло самое настоящее, причем крупное передвижение войск. Танки двигались на север и на юг. Враг усиливал фронт на Орловском плацдарме и в Донбассе.
«На что же надеется Манштейн? Конечно, на крепость своей обороны, — думал Ватутин. — Нет спору, она построена на большую глубину и очень прочна. Если бить врага, так бить! Оборону его взламывать одновременно на огромном фронте с немедленным вводом в прорыв танковых армий и на большую глубину. Войскам предстоит действовать в самых сложных условиях. Это будет маневренная война, и успех ее зависит от четкой и бесперебойной работы тыла».
Тыл! Армейские и фронтовые склады находились на удалении от действующих войск на 150 и 300 километров. Там накоплены запасы горючего, боеприпасов и продовольствия. Все эти огромные грузы во время наступления должны двинуться вперед. У него остались считанные дни до решительной атаки. В штабе много неотложных дел, но он должен выкроить время, побывать в тылу, узнать, какой там порядок и какая готовность к бою.
Свой глаз — алмаз!
Было и другое желание. Хоть на часок заглянуть в близкое сердцу село, навестить мать. Недалеко Чепухино, где он родился и рос, где в юные годы исходил многие стежки-дорожки.
«Виллис» движется медленно, осторожно. Ватутин одет в комбинезон цвета хаки. На груди неизменный бинокль, на боку планшетка с картой. За его спиной — порученец полковник Семиков и ординарец Митя Глушко. Поглядывая в зеркальце, что висит над головой водителя, Ватутин роняет:
— Что-то Митя совсем притих. Стихи, наверно, сочиняет?
— Шутите, Николай Федорович. Все рифмы словно замаскировались. Разве стихи придут сейчас на ум? Дорожка-то какая...
— Пронеси, господи, — добавляет водитель. Он по-ястребиному смотрит вперед.
На крутом повороте — то слева, то справа — возникает дорожное предостережение: «Разминировано только на 5 метров!»
Водитель останавливает вездеход, соскакивает на дорогу, осматривает ее, быстро возвращается. Утро. Тишина. В траве стрекот кузнечиков. Но опасность рядом. Нужен глаз да глаз. Наезженная колея в глубоких рытвинах, и машину при толчке может занести на обочину.
— Тише ход, тише, — говорит водителю порученец командующего.
К дороге теперь все чаще подступают неубранные хлеба. Всюду предупредительные дощечки. Земля густо усеяна минами. Колосья ржи спутались и поникли. Примятые ветрами, исхлестанные дождями, они почти осыпались.
Ближе к Чепухину хлеба скошены. У деревянного моста, перекинутого через обмелевшую Полатовку, водитель, по знаку командующего, останавливает «виллис». Ватутин выходит из машины.
Родная земля! И радость возвращения, и какая-то грусть по тому, что ушло и никогда больше не повторится. Как близки и дороги его сердцу знакомые с детства тополя, и соломенные крыши хат, и голубой купол церквушки, меловые бугры, которые казались когда-то огромными горами, — все это будит воспоминания, наполняя душу невольным трепетом.
Он стоит, вслушиваясь в далекое прошлое. Берет ком земли. Мнет его в руках.
Доносится крик. Сначала неразборчивый, а затем, приближаясь, становится ясным:
«Мужики, ко мне! Все ко мне!»
Ватутин смотрит вдаль. Ком земли в руках словно расплывается в необъятную ширь поля. Оно шумит, наполняется голосами. Бегут крестьяне, спешат старики, старухи, дети. Его отец, Федор Григорьевич, яростно размахивая листом бумаги, вскакивает на случайно подвернувшуюся телегу, кричит:
«Вот она, наша долюшка-судьбинушка... Эта мужицкая грамота Лениным подписана». Но прочесть ничего не может: слезы радости заливают и заливают глаза.
«Где твой Никола? Пусть он читает!»
«Николку, Николку! — настаивают другие голоса, — Федор, где твой сын?»
Ватутин чувствует, как он пробирается сквозь жарко дышащую толпу. Слышит свой звонкий, юношеский голос:
«Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа».
Прошло столько лет, а он видит улыбки на лицах, узнает голоса ликующих крестьян.
Дальше Ватутин идет пешком, не торопясь, как бы отыскивая одному ему давно знакомую тропинку. Война безжалостно изменила пейзаж родного Чепухина. Деревья хранят следы артиллерийского обстрела, чернеют горелые хаты. С полуразрушенной церквушки неожиданно поднимается аист, пролетает над Ватутиным, направляясь к Полатовке. И тут же откуда-то издалека ему слышится детский голос: «Ко-о-ля! Иди-и до-мой! Дедушка Григорий приехал. Нам пряник привез!»
Ватутин уже идет по широкой дороге. На месте школы — одни развалины. Но все далекое оживает: «Тише, дети, тише! Коля Ватутин прочтет нам стихотворение». Слышит он голос учителя и про себя повторяет заученный в детстве с таким старанием первый стих:
Ватутин проходит мимо чудом уцелевшего здания сельсовета. Судя по белому флагу с красным крестом, теперь здесь санбат. А когда-то... Слышится удар камня в оконную раму. Звон разбитого стекла, выкрики: «Кончай с колхозом! Долой!» — «Спокойно, граждане! Мы не пойдем на поводу у кулаков. Нас не запугать! Колхоз будет жить! Сейчас выступит наш земляк, комбриг Николай Федорович Ватутин!»
У дороги старая, склонившаяся над колодцем верба. И сразу же горячий шепот из ее листвы: «Коля, я тебе не пара... Я батрачка... неграмотная... А ты командир Красной Армии». — «Не смей, молчи, не надо... люблю тебя...» Тишина. Бесконечность неба. Бесконечность земли. И только лишь двое: Он и Она во всей этой необычности...
Ватутин прошел под тенью вербы и, выйдя на ранний утренний свет, увидел, как из хаты с небольшими оконцами под соломенной крышей, окруженная детьми, вышла мать. На голове у Веры Ефимовны по-крестьянски повязана косынка, на шее, поверх ситцевой кофточки, старенькое монисто. Петух, взлетев на ствол танковой пушки, бьет крыльями, возвещает утро. Вера Ефимовна строго обращается к нему:
— Ах, ты, горлан! Гитлеряку прогнали, так ты голос повысил! Птенцов моих рано разбудил! А ну-ка, слазь с этой оглобли! Пошел, петька, пошел!
Вера Ефимовна стояла у калитки, возле нее толпились дети. Какое же чуткое изболевшее материнское сердце... Вера Ефимовна оглянулась, увидела сына и невольно всплеснула руками.
— Мама! — Ватутин ускоряет шаг, стремительно идет, бежит... — Мама! Он обнял мать. Ее глаза, вечно любящие и вечно ждущие, в слезах... И в них — то далекое, когда носила она своего Николеньку на ласковых, нежных руках, купала его в настоях пахучих степных трав, снаряжала первый раз в школу...