Дневник ведьмы, стр. 14

– Не суть важно. Главное – выяснить, в самом ли деле она отправилась во Францию. Если да, тогда связываюсь с одним моим кадром, молодым перспективным хакером. Он пока вне зоны действия нашей фирмы, я его только готовил… Хороший мальчик был… Попрошу его войти в базу данных французского посольства…

– Погоди, он что, уже… ты говоришь, был… А как же ты его попросишь войти в базу, если…

– Стас, ты что-то на глазах тупеешь. Разумеется, после того как я попрошу его войти в базу, его придется списать в расход. Парень окажется свидетелем нашего промаха. Нашего очень серьезного промаха! Но ты сильно не переживай за него. Лучше он, чем мы с тобой, верно? К тому же он поживет еще несколько часов, ему ведь не только базу посольства надо взломать, но и узнать, каким образом получила визу наша писательница. Одно дело, если у нее тур, и совсем другое – если частное приглашение. В таком случае мы моментально получаем фамилию и адрес тех добрых людей, собираем информацию о них, ну а остальное будем решать уже на месте. Ты по-французски как, нормально шпрехаешь?

– Парлекаю, вернее. Обижаешь, у меня же МГИМО за плечами…

Ну-ну, круто ты навесил. МГИМО… Тебя ж со второго курса выкинули. Или мне память изменяет? За поведение, несовместимое с… как там дальше, я формулировочку подзабыл?

– Юлий, а ты бы не подковыривался, а? Теперь от меня слишком многое зависит – и для меня самого, и для тебя.

– Ладно, сорри.

– Вернее, пардон, учитывая географические привязки.

– Bien, pardon.

– Вот так вот. Нормально у меня с французским, не переживай.

– Погоди… Пришел ответ от Глебова. Да, она летит. У нее билет на семь вечера из аэропорта Шереметьево. Сейчас сколько? Только два? Немедленно выезжай. Надеюсь, у тебя с собой загранпаспорт? Билет возьмешь перед вылетом… Но если хорошенько подсуетишься, то и лететь-то никуда не понадобится. Сможешь ее найти – все проблемы можно будет снять прямо в аэропорту. Идеальный вариант! Тогда и мальчика моего задействовать не придется. И списывать его тоже не придется. Получится, ты просто сгоняешь в аэропорт, уговоришь нашу писательницу молчать – и вернешься.

– Слушай, Юлий, ты гений… Так было бы просто идеально!

– Конечно. Вот, возьми.

– Это что?

– Стас, ты сегодня в самом деле поглупел или прикалываешься? Не зли меня, я и так на пределе.

Возьми и не спрашивай. Ты что, собрался в нее стрелять в аэропорту? Или перышко в бок совать?

– Извини. Нуда, подумаешь, укол – укололся и пошел…

– Вот именно!

Из дневника Селин Дюбоннез, конец августа, Мулян, Бургундия

Давно я не держала в руках эту тетрадку. С какого года? А, нуда, с 85-го. Двадцать два года в руки не брала. Зачем сейчас достала? Перечитать? А что перечитывать-то? Те несколько страниц, которые остались? Другие-то я все вырвала после того, как… Вырвала и сожгла в камине. Кстати, зря, как выяснилось. Мне, как говорится, удалось retomber comme un chat sur ses pattes [11]. Меня даже ни в чем не заподозрили. А я-то выстраивала планы разговоров с полицией, со следователями, скрупулезно выстраивала опровержения всех могущих быть обвинений…

Глупо. Не было никаких концов, которые могли бы связать того человека со мной. Или меня с ним. Иначе тогда ко мне подобрались бы. Иначе обязательно начались бы ненужные вопросы. А так – меня просто никто ни о чем не спросил. Никому ничего и в голову не взбрело!

Как изменился у меня почерк… Сейчас с трудом разбираю то, что накорябала. Будто кошка пишет! [12] Небось если я сейчас начну описывать то, что случилось, тот, кому придется мои записи прочесть, запутается, ничего не разберет. Впрочем, надеюсь, и теперь никто не подумает сунуть нос в мои дневники.

Мне всегда хотелось долго жить. Чем дольше, тем лучше, думала я. Я же невероятно любопытна! И вот уж не подозревала, что заживусь до восьмидесяти с лишком лет. Кто-то скажет: с ума сойти, как долго, как скучно и утомительно! Жизнь ведь до тошноты однообразна! Ну, честно говоря, насчет последних двадцати двух лет согласна, совершенно согласна. Самым интересным событием была та встреча, от последствий которой я так старательно стремилась избавиться. Ну а когда избавилась, жизнь обратилась в тоску и уныние. И скуку, скуку затворничества. Я ведь почти не выхожу из дома. Мне страшно. Себе-то я могу признаться: страшно, да. Еще по улицам Муляна я с грехом пополам могу прогуляться, да и то не одна. Более или менее спокойно я чувствую себя в своем саду, но только когда вижу кого-то из соседей в их дворах. Какое счастье, что либо Жоффрей, либо Жанин, либо кто-то из их многочисленных детей или внуков все время мелькает у них в саду! Людей ОН боится. Пусть даже рядом всего-навсего младшая внучка Жоффрея или тощенькая, в чем душа держится, мадам Люколь – неважно. Главное – живая душа поблизости. А стоит мне выйти на улицу одной или хотя бы приблизиться к ограде, ОН тут как тут. Немедленно слышу шорох листвы, несомой ветром, потом различаю свист шин по асфальту… и для меня вполне достаточно, чтобы рухнуть без памяти или начать задыхаться от страха. К старости у меня усилились приступы неврастенической астмы.

Астма да неизбывный страх – вот все, что разнообразило мою жизнь последние двадцать два года. Но теперь, когда в Муляне появилась русская девка… Недаром я с первого мгновения ощутила к ней такое ужасное отвращение! Честно могу сказать, я вообще не люблю молодежь. Оно и понятно. Было бы странно, если бы молодых женщин, у которых все впереди, любила та, у которой все позади! И все же я не испытываю к ним такой ненависти, к русской, несмотря на то что она не такая уж и молодая… Думаю, хоть она и выглядит такой задорной и тугой, на самом деле ей сорок-то стукнуло, кабы не больше. Глаза… ее выдают глаза. Воистину, les yeux sont le miroir de l’ame [13]. У нее слишком проницательный, понимающий взгляд. В нем нет глупой беззаботности. И все же в них нет той усталости, которая отличает глаза много поживших женщин. В глазах русских – неуемная жажда жизни. Мне кажется, даже если она доживет до моих годов, то не устанет брать от жизни все, что возможно. Будет хватать все доступные ей удовольствия жадным ртом, будет радоваться жизни до последнего ее мгновения! Все правильно: vieillesse – tristesse, старость – грусть.

А я… Я уже двадцать с лишком лет сижу, словно бы в заточении, только из-за того, что какой-то гнусный писака возомнил, будто он вправе меня судить! И за что? Ну добро бы за мои грешки, которые я совершила во время оккупации. Нет! За невинные развлечения, которым я предавалась тайно от всех, чтобы вовсе уж не помереть с тоски.

Неужели я не имела права получить от жизни хоть самое малое удовольствие? Такое невинное? Кому я причиняла вред? Никому!

Он выследил меня, он все узнал. И встал на моем пути.

Да, я смела его со своего пути. Совершенно так, как ветер сметает сухие листья, чтобы гнать их по дороге из Муляна во Френи, чтобы в шорохе слышался свист велосипедных колес…

Не буду об этом писать! Не буду! Писать об этом – значит вызывать призрак былого. Призрак, из-за которого я двадцать два года назад обрекла себя на почти полное затворничество – словно бы сама себя зарыла в могилу.

А русская… Она-то себя живьем в могилу не зароет! Ее не сломит ничто! Вот еще что я увидела в ее глазах. Вот что взбесило меня в ней. Вот чему я позавидовала яростно, люто, до того, что у меня очередной приступ астмы едва не случился. Очень может быть, что он свел бы меня в могилу… И я только пуще возненавидела русскую – из-за того, что она могла стать причиной моей смерти.

Я сама была такой, как она. Я тоже хватала жизнь своими загребущими руками, глотала ее, словно подогретое бургундское вино. Помню, помню его чуточку солоноватый, терпкий привкус… Когда я пила подогретое красное вино, мне всегда казалось, что пью теплую кровь!