Серое, белое, голубое, стр. 48

Нелли ходила по врачам, ей называли разные диагнозы. Слабоумный. Шизофреник. Врожденное повреждение ствола головного мозга. Часто ей говорили то, что она уже знала. Ребенок совсем не осознает происходящее. Он как бы с другой планеты, с такой планеты, где не действуют наши законы пространства, времени и изменчивости материи. Стул осознается как знакомый предмет, только если он стоит на том же месте. Событие узнаваемо, только если приходит всегда в одно и то же время. Глаза, уши, нос, рот, кожа — по этим важнейшим каналам восприятия в его мозг поступают сигналы, которые он не в состоянии идентифицировать…

Ему исполнилось восемь. Иногда он казался ей на удивление сообразительным. Проблему неприятной для него церемонии пожатия рук и поцелуев он разрешил просто: демонстрируя отличные манеры, входил в гостиную с вазой печенья, лишь когда все садились пить кофе. Характер его игр в это время тоже изменился. Любовь к складыванию панно из кусочков, многочасовое изучение карт и выкроек уступили место страсти к прогнозам погоды, метеодиаграммам и в особенности ко всему, что связано с луной и звездами. Мальчик, от природы не различавший «сейчас» и «вскоре», «здесь» и «там», начал рассуждать о длине световых лет.

С помощью маленького 68-миллиметрового рефрактора можно проводить интересные наблюдения. В ясные ночи Габи более отчетливо, чем сам Галилей когда-то, наблюдает спутники Юпитера, он находит немало звезд Млечного Пути, видит звездное скопление Плеяды и может даже без особого напряжения различить двойные звезды в созвездиях Дракона и Близнецов. Место для наблюдения у него удобное, но пространственно ограниченное, потому что Габи отказывается переставлять прибор с ковра под окном на чердаке.

Когда однажды октябрьским вечером он схватил Магду за руку и, не говоря ни слова, поднялся вместе с ней по двум лестницам на чердак, у него еще не было телескопа, даже бинокля не было. Пока внизу открывали вино и обсуждали изящество коммерческих сделок, эти двое, должно быть, смотрели в открытое окно на небосвод, который в тот вечер был необыкновенно чистым, с каждой минутой становился все чище, за горящими точками вспыхивали все новые и новые мерцающие пятна, небесные тела, и, вероятно, именно тогда Магда впервые назвала вслух два созвездия, которые знают все и всегда.

— Большая Медведица. Малая Медведица.

У Габи, должно быть, на миг перехватило дыхание. Скорей всего, он обрадовался совпадению.

Вскоре после этого случая в доме появились учебники, журналы и проспекты. Нелли была рада. Ей нравилось наблюдать, как ее лучшая подруга склоняется над картами звездного неба вместе с ее сыном и обсуждает с ним знаки зодиака. Когда Магда переводила для него зарубежные статьи и аккуратно записывала перевод в общую тетрадь, Габи смотрел, как ее рука, пухленькая белая женская рука, оставляла за собой на странице цепочки букв. В такие минуты они были настоящими друзьями. Нелли считала, что и ей здесь отводится достойное место, ведь Габи после очередного сеанса входил в кухню бледный, с повисшей на подбородке капелькой слюны и говорил: «Самый большой в мире оптический телескоп, шестьсот сантиметров, находится в обсерватории Зеленчукская на Кавказе».

Эрик купил ему бинокль. Желая научиться пользоваться прибором, Габи сидел за столом рядом с отцом, слушал и кивал до тех пор, пока текст инструкции по применению не совпал с линзами, кольцами настройки и вращающими их пальцами. Однако характер лунной поверхности он обсуждал только с Магдой.

— Наверное, это Южное полушарие, — сказала она, облокотившись о подоконник окна на чердаке.

Она передала ему бинокль.

— Бросаются в глаза кратеры, — сказал он чуть позже.

— Да. Интересно, какого они размера?

— Самые маленькие — примерно семь километров.

— Видишь то темное пятно?

— Это Море Дождей.

Через год на фирме «Ганимед» заказали телескоп. Элегантный прибор появился в доме дождливым февральским днем. Эрик достал завернутые в бумагу составные части, собрал все воедино и провел испытание. Выяснилось, что доставленная в комплекте тренога стоит на полу неустойчиво, и Эрик трудился все выходные, чтобы как следует установить опорный штатив весом в двадцать пять килограммов. Габи все время вежливо ждал, до тех пор пока отец не установил конструкцию под самой крышей — Эрик работал тщательно, терпеливо, подавляя ни к чему не ведущий энтузиазм: «Ну, Габи, будем надеяться, что погода прояснится!» Габи начал программу исследований лишь тогда, когда за отцом закрылась дверь, — никто не должен был ничего знать, даже Магда.

Под глазами у него пролегли круги. Кожа пошла пятнами. За столом он разглагольствовал о составе звезд. Нелли сумела побороть свою озабоченность тем, что он не спит по ночам.

Может, не стоит пытаться залезть к человеку в душу, такая мысль часто приходила ей в голову в этот период. Каждый человек — загадка, прими это как есть; если уж на то пошло, Габи легче понять, чем кого бы то ни было. Помнишь его попугайский период? Все началось с книжки с цветными картинками, каких попугаев там только не было, ты дала ее ему, и за неделю он прожужжал тебе все уши, желая получить самого лучшего говорящего попугая, пепельно-серую птицу из Африки. Вскоре все бытовые предметы в доме стали напоминать ему о форме черепа такого попугая, его крыльях или закрученных назад когтях, кроме того, он соглашался носить только такую одежду, которая напоминала бы его оперение, конечно же, такие вещи было нетрудно подобрать.

Ты помнишь, как порой смотрела на летнее вечернее небо и думала: «Может быть, австралийский какаду?» Наконец Эрик принес ему великолепного волнистого попугайчика. Помнишь ты, как, до глубины души пораженный, он стоял и смотрел молча на птицу в клетке, на нечистоты, которые она в ней оставляла, только под вечер он вновь пожелал что-то сказать: «Попугаи улетают куда захотят», — помнишь, ты тогда поняла, что он имел в виду?

Теперь он пользуется иным кодом. Летняя ночь, окно открыто, глаз приник к линзе с двухсоткратным увеличением. Во всем этом, в общем-то, есть логика. Ты входишь в его комнату, ему это нисколько не мешает, не замечая тебя, не делая тебе этой уступки, он с дикой сосредоточенностью вглядывается в Луну. Созерцание непонятного. Ты смотришь на его ботинки и на его шерстяной пиджачок и совершенно серьезно думаешь про себя: я обязательно почищу ему ботинки, а пиджак сдам в химчистку.

В ту пору ей нравилось отвечать на его монологи. Когда, изложив свой отчет о взрыве суперновой, он замолкал, ожидая, пока подадут чай с его любимыми коричными бисквитами, с маленькими вафлями — он так обожал сладкое! — Нелли сама начинала испытывать желание немного поговорить, прислушивалась к вою ветра, который никогда не унимался здесь, на дюне, рассказывая все по порядку: какой-нибудь забавный случай из своего или из его детства, неважно, что именно было в центре повествования — случай лунатизма или чей-нибудь любимый дядя. Почему бы не доставить себе удовольствие такой вот односторонней доверительной беседой?

Искусственное освещение. Звон колокольчика над входной дверью и покупатель, не забывающий вытереть ноги перед тем, как войти. Она нигде не чувствует себя лучше, чем здесь, в своем магазине у подножия дюны, украшенной декоративными фонариками и спускающейся прямо к морю. По широкой набережной прогуливаются отдыхающие. Летом их целые тучи, они шумные и черные от загара, зимой, прохаживаясь здесь, они молча борются с ветром. То и дело кто-нибудь из приезжих поддается внезапному порыву продвинуться к краю тротуара, поближе к барам и магазинам. Тогда открывается входная дверь, и Нелли предупредительно встречает вошедшего. Ей знакомо это легкое замешательство, охватывающее покупателя, его удивление, когда меньше чем в ста метрах от моря в одно мгновенье бывает положен предел власти жестокого солнца и соли и он оказывается в легко обозримом мире золота, серебра и хрусталя.