Серое, белое, голубое, стр. 15
Габи встает, сует в руки Роберту объемную подставку со словами, выложенными на ней из кубиков: «Вот она», после чего покидает комнату.
Тут входят Эрик и Нелли, бурно приветствуют его, в руках у них цветы, коробки с покупками, все это они вываливают на стол.
— Господи, да она просто поехала куда-нибудь на недельку проветриться. — Нелли в этом убеждена. Она сидит, закинув ногу на ногу, и, обращаясь к Эрику, говорит: — Налей всем по бокалу красного вина.
Они оба уселись в кресла и смотрят на него — отчасти сочувственно, отчасти насмешливо. Ему понятно, что они, удовольствия ради, элегантно разыгрывают перед ним комедию. Им известен ключик к этой тайне. Магде захотелось поиграть в прятки, и сейчас она сидит в шкафу.
Эрик изображает на лице улыбку.
— Ну-ну, она сегодня же вечером позвонит.
НЕЛЛИ: Ой, ну конечно.
ЭРИК: Ты ведь не беспокоишься?
НЕЛЛИ: Ты, похоже, переволновался.
ЭРИК: Роберт, ты ведь ничего плохого не думаешь? Ну давай же, садись. Знаешь, какого это года урожай? Почему ты не поддерживаешь компанию?
Он открывает двери в сад, выключает везде свет, снимает туфли, стягивает галстук, находит коробку с маленькими черными сигарами, подарок Магды, берет одну из них, закуривает, наливает себе в стакан виски — при том что он уже много лет совсем не пьет, — ложится на диван и ставит бутылку в пределах досягаемости. Ее отсутствие ужасно давит на него.
Из окна доносятся звуки вечерней улицы. Шаги прохожих, приглушенный смех, возглас удивления, затем звук проезжающего мимо автобуса… Магда, и как это тебе пришло в голову взять и исчезнуть, немедленно расскажи, куда ты подевалась и когда вернешься домой. Он весь дрожит. Этот холод, этот воздух не имеют ничего общего с нами, с нашей жизнью, с вечерами у очага. Поднявшись, он оставляет двери в сад как есть, открытыми, достает тяжелое пальто и снова ложится, накинув его на ноги. Какая ты бесчувственная!
Теперь можно позвонить. Маме или сестре Элен. Магда у вас? Позовите ее на минутку. Нет, об этом и думать нечего, такой позорный разговор он не будет вести ни с одной из двух своих ближайших родственниц. Черт возьми, как ты не права!
Впрочем, он никогда не понимал той горячей симпатии, которую испытывала Магда к его матери, сестре и ее семье. Их дни рождения в ее еженедельнике обведены кружочком — слушай, Роберт, завтра второе воскресенье мая, значит, опять визиты, телефонные звонки. Когда она говорит по телефону с его матерью, ее голос звучит мягче, чем обычно, а с сестрой они просто обе хохочут до упаду.
— О чем это вы?
— Так, ни о чем.
На Рождество ей непременно нужно, чтобы за столом собралась вся семья, включая двух, а то и всех трех червячков Элен. Несколько дней накануне она хлопочет не покладая рук: готовит грибной бульон, мусс из осетрины и молочного поросенка с яблоком во рту. И чего ты так стараешься? — спрашивает он.
— Мне это приятно, — отвечает она, сопровождая свои слова улыбкой.
Еще бы, разве она когда-нибудь дала приличный ответ хотя бы на один его вопрос!
Недокуренная сигара погасла. Он достал зажигалку, поиграл пламенем, задумчиво сложил губы в трубочку: если дым выйдет колечком и поплывет по темной комнате, то все обойдется. Он вспоминает детство, потом лицо Магды снова возникает перед ним. Оно хранит замкнутое выражение. Ты обманываешь меня, когда ты вот такая отсутствующая, такая спокойная. Меня выводит из себя твоя свойственная тебе молчаливая любовь к животным, лысым младенцам, туфлям с перепонками, украшениям цвета аквамарин. Выходя из ванны, ты натираешь все тело маслом, купленным в подозрительном суринамском магазине, я подглядываю за тобой из-за полуопущенных век: ты отдалась течению своих мыслей. Ты обманываешь меня!
4
Ты обманываешь меня.
Год за годом мы ходили на рыбалку. Магда любит подольше поспать, но я набирался решимости и будил ее. Чтобы она не дулась, я, стоило ей только, пошатываясь, появиться на кухне, совал ей в руки дымящуюся чашку обжигающе горячего чая. Ее мрачное настроение улетучивалось. Было приятно наблюдать, как она, стоя босиком на камнях, умело доставала из воды рыбу, у реки в этом месте было очень быстрое течение. Ты молодец, думал я про себя. Точь-в-точь такая, какой я хочу тебя видеть, в этом сером нейтральном освещении, у кромки холодной как лед воды, в долине, на высокогорье, где, кроме меня, ты не знаешь никого.
Господи, как же я был одержим! Искусство — это не сама жизнь, это ее иное измерение. Главное — не делать, а пробовать, не просыпаться, а спать и видеть сны, балансировать на проволоке важнее, чем идти по земле. Неугомонной душе чуждо проведение границ. Каких границ? Я не вижу никаких границ. Комедия, насилие, отстраненность. Я немало прочел. Теории ценишь за их остроумие и изящество, и не более того.
Не жизнь интересовала меня в те годы, а краски. Краска, мазок, колорит — вот измерения вещей, которые от тебя прячутся. Какое любопытство! Но то, что ты стремишься узнать, не открывает забрала. А картина построена на сходстве.
Искусство не является жизнью, оно лишь использует жизнь. Я использовал все обстоятельства, в которые когда-либо попадал, моих отца и мать, мои восходы и закаты, мои идеи и заблуждения и в то время в первую очередь Магду.
Магда была тонкой ниточкой, которая связывала меня с миром. Боже, каким же я был тогда одержимым! Я работал в своей мастерской на северной стороне, сознавая, что она сейчас спит на солнышке. Ты сфинкс, думал я про себя, голубой цветок, загадка для всех, но только не для меня.
Как-то раз зимой, под вечер, она входит в комнату. На ней шерстяное пальто. Я не шелохнулся, продолжаю стоять за мольбертом. Потом я начал переворачивать листы альбома и почувствовал, что она стоит у меня за спиной. Никто из нас не проронил ни слова, разглядывая то, что я попытался изобразить. Контуры, мазки, пятна всех цветов.
— Я сейчас заглянула в твою голову, — наконец произнесла она. — И увидела движение твоих мыслей.
В тот же вечер я держу ее руки с ободранной кожей в своих. «Ах, черт побери, черт, черт», — лепетала она, входя в дом. Она поскользнулась в темноте. Я смотрю на ссадины, на кровь, на белые отстающие края ранки и прозрачную влагу, вроде той, что появляется на свежем спиле дерева. «Будь все же поосторожнее», — журю я ее негромко, потому что мне тоже больно. Я чувствую боль в руках, которые и мои тоже, чувствую досаду в глазах, что целиком и полностью мои, эти зеленые глаза, которые между тем начинают светлеть. Я прижимаю ее к себе: мои груди, мой желудок, мои внутренности, моя матка, мои бедренные мышцы… Это ли не безумие? Можно со смеху умереть! Это мягкое существо мне не чужое. Это даже — в строгом смысле — не другой человек. Я доверил ей конструкцию своей любви. Теперь она моя.
Но ночью мне никак не удавалось заснуть, потому что все время казалось, что я задохнусь в темноте. Несколько часов назад она сказала: «Я хочу ребенка».
Больница находится в центре местечка Ле-Виган. Когда он привез ее туда в первый раз, была осень. Они поехали через перевал Трибаль, потому что эта дорога была самой короткой и все еще оставалась проезжей. На самой высокой точке Роберт, как обычно, снизил скорость: они любили смотреть с высоты на волнистые горные хребты, которые гряда за грядой уходили вдаль на юг, теряясь в голубой дымке. Они знали, что в долине между гор когда-то разгорелась кровавая религиозная война, в которой погибли все до последнего.
В тот день дул порывистый ветер. Магда, завернувшись до подбородка в старую шубу, посмеивалась всякий раз, когда машину заносило, а на крышу пригоршнями падали и скатывались вниз каштаны. Роберт нервничал. Возле самого моста через Эро он так резко переключил скорость, что обоих швырнуло вперед.
— С тобой все в порядке? — испуганно спросил он.
Она сидела и спокойно смотрела на воду, поблескивающую в темноте.