Внучка берендеева в чародейской академии, стр. 85
На шею — жемчуга.
На пальцы — перстни.
Станьку в мой старый сарафан нарядила, который, правда, ушивать пришлося, потому как больно худою была сирота. И грядущему гостеванию она не обрадовалася, насупилась, стихла…
Несладко ей жилось на боярских харчах.
— Ничего. — Бабка Станьку успокаивала, косу заплела с лентами, мною купленными. — Теперь мы по приглашению… пусть увидят, какая ты у нас красавица…
А Станька и вправду была хороша. Тонюсенькая, что тростиночка, стоит, качается, глазищи темные, что вишня перезрелая. Волос — мед гречишный. Кожа белая…
Еще годочков пару, и за такою красой со всей округи женихи слетятся.
Мне бабка отыскала материно убранство… я и вздевать-то не желала, чтоб не попортить, да она велела. Мол, нечего над тряпками трястися, память — она прочней атласу. Атлас же был хорошим, блискучим и на две стороны. И узоры на нем, лазоревом, серебром вышиты морозные. А летник, тот из серебряного атласу да с синим шитьем и фирузы камнями.
И село платье… помнится, прежде-то мамкины наряды велики были, а это… я и не помню его.
— В храм она надевала, когда жрец их с отцом венчал… — Бабка вздохнула да тряпицею слезы отерла, которые и были, и будто бы не было их. — Они-то венчаны заявились, да разве ж нашим-то скажешь… будут после шептаться, что по вере иной, аль вовсе…
Она махнула рукой.
— Так-то оно проще… да и деду твоему надобно было видеть… ох, и рад был бы, когда б и тебя… — Бабка смолкла и засуетилась, то за одно хватаясь, то за другое.
Небось, одного наряду мало.
Бояре кажный день иной вздевают. Вот и появлялися из сундуков что рубахи шелковые, что летники расшитые…
— Любили ее, что дед, что муж… баловали безмерно. — Бабка гладила ткани, прижималась лицом, будто ласкаясь. И глаза ее, сухие прежде, блестели подозрительно. — Да и меня не забывали… как оно забудешь, когда… пустое… вот это возьми. И еще этое… Станька, не сиди пнем, неси шкатулку… тую, с кветками… во-во… Зося, сподмоги, а то ж не поднимет…
Этаким чином мы и собиралися…
…После бабка вспомнила, что с пустыми руками в гости ехать неможно, и отправила нас в погреб, меду шукать, да не простого, а чтоб донниковый, белый, дюже для здоровья пользительный…
…а после — угрей копченых, которыми ей старостиха за мазь для дядьки Панаса кланялась…
…и шкурок беличьих, что им зазря пылиться…
Умаялись, пока собралися.
Возок бабке по нраву пришелся. С одное стороны обошла, с другое, языком поцокала, головою покачала: экая красотень! Я не мешалася, мне бы с сумками управиться было. И пущай Арей их споро в короба пораспихивал, но надобно было примериться, чего и куда поклал. А то ж после обыщешься…
Тронулися мы к полудню.
Впереди Лойко на жеребце своем, едет-красуется… девки повыбегли глядеть, не то на Лойко, не то на возок… Ильюшка, тот в хвосте.
Арей вовсе на козлы сел, уж не ведаю, с какой надобности. Не доверял кучеру? Аль тот сам притомился, перепил накануне? Как бы там ни было, но из дюжины царевых людей только половина свитою стала. Оно и ладно, и без того солидне выходило.
— С почетом едьма, — сказала бабка и семак тыквенных вытащила. — Будешь?
А и буду… ехать-то хоть и близенько, да зимою дороги длинней делаются. Вот и займу себя семками, чтоб дурное в голову не лезло.
ГЛАВА 50
О боярском гостеприимстве
Добралися затемно. Оно и верно, что дни-то взимку коротенькие, утром моргнешь, а глядь, уже и вечер наступил. Сумерки тянулися от вырубок, ложились лиловыми тенями на ковры снежные, марали. И солнце угольком догорающим спешило скрыться в тучах.
Внове наснежит.
В этакую ночь, оно только так и бывает…
Встречали нас холопы со старостиною сестрицей во главе. Она-то, раздобревшая слегка, но все одно с лицом худым и недовольным, держалася истинною боярынею. Ручкою махнет, и бежит детвора к коням, распрягать, разводить…
Вторую подымет, и к нам уже дворня спешит, ковер под ножки расстилает, кланяется, несет хлеб свежий да с солью.
Хлеб я приняла.
— Вас ожидают, — сказала старостина сестрица и мимо проплыла. А гонору-то в ней опосля свадьбы не поубавилося, напротив, прибыло даже. — Прошу проследовать за мной.
Прежде-то она попроще говорила.
Но раз просит, то и проследовали.
Только гостинцы бабка вытащила и Станьке велела рядышком держаться. Та и кивнула, оно понятно — шагу не соступит… вона, со страху в бабкин поясок вцепилася, идет, головою вертит да жмурится.
И я поглядела.
На парадную лествицу из камня тесанную да статуями красоты ради обставленную. Лежали огроменные звери, не то быки, не то коты, да еще и с крылами.
Возвышалися колонны, крышу подпирая.
И двери преогромные пред нами отворилися, мол, пожалуйте, княжна Зослава, в гости…
Идем по коридору… впереди, стало быть, я. Рядом — бабка моя со Станькою. За нею — Лойко, которому бабка корзину с гостинцами всучить успела. Илья тут же… Арей сзади.
Охрану-то спровадили в людскую. Негоже простому люду да за белым столом сидеть.
А чую — не по нраву Арею то, как и местная усадьба.
Что сказать… мне тут тоже было неутульно… вот навроде все как у людей, может, получше, чем у иных. Полы коврами устланы, стены беленые да расписанные цветами. Сундуки вдоль стоят с добром всяческим, и кажный на свой ключ заперт. Те ключи, сказывали, боярыня с собою носит, никому не доверяя. Над сундуками — картины шитые, что крестом, что гладью, а что и вовсе бисером… и свечи горят, светло, что днем. А вот… неуютно.
Привели нас к иным дверям, из дерева резанным да вызолоченным.
И человек, открывши их, проорал:
— Княжна Зослава с сопровождением…
От же ж… будто бы боярыня кого иного ждала-то. Иль по этикету принято, чтоб дворня глотки драла? Не ведаю, опосля у Арея спрошу. А ныне он в спину подпихнул, стало быть, не надо медлить.
Боярыня ждет.
Я и шагнула.
Присела, как Арей учил. Бабка моя только хмыкнула, небось, таких кудесей от меня не ждала. Тихонечко всхлипнула Станька, а Лойко шепотком сказал:
— Не боись, малая, не дадим в обиду.
И как-то сразу спокойне сделалось: этот, хоть и брехливый, что пес по осени, а тут не солгал. Не даст. Он же ж не просто так, а урядников сын, и за меча ведает, с какой стороны браться, и магик не из слабых. Туточки магиков, небось, нету…
Огляделася я.
Горница-светелка, да только темно в оное светелке. И невелика она, кругла непривычно. Окошки махонькие, под самым потолком. А посеред горницы кресло резное стоит, опричь него — шандала с дюжиною восковых свечей. В кресле, стало быть, сама хозяйка имения отдыхать изволят, да не просто, но с шитьем, коие девка сенная споро подхватила, в кузовок спрятала, а сама рученьку боярыне подала, чтоб поднялася та.
— Премного рада… — Голос боярынин оказался грудным и глубоким, этаким в храме бы петь, весьма бы благолепно вышло, — что вы соизволили принять мое скромное приглашение…
— Так…
Хотела ответствовать красиво, да язык заняло.
— Это огромная честь для нас, — не растерялся Ильюшка, вперед выступая. — Единственно, мы просим простить нас великодушно за неподобающий внешний вид, ибо не смели мы надеяться на подобную встречу…
Гладко говорит.
Боярыня кивнула да с места своего сошла.
Что сказать, была она женщиною крепкой, и годы не отняли сил. Да и красоты не зело убавили. Помнилося мне, что прежним часом она не столь хорошо гляделась. Может, с того, что издали ее видала? А туточки вот близехонько… стою, пялюся. Дивлюся.
И чем ближе подходила Добронрава Любятична, тем сильней я робела.
Какая из меня княжна?
— И с кем же свела меня воля Божини? — спросила она, глядючи на меня.
— Илья Мирославич… Батош-Жиневский. — Илья запнулся, явно не желая называть род свой, который был в царствие весьма ведом. — А это Лойко Жучень…
— Уж не Игоря ли Жученя сынок?
Лойко склонил голову.