Книжный вор, стр. 88
*** МИХАЭЛЬ ХОЛЬЦАПФЕЛЬ: ***
ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ
Дорогая мама, сможешь ли ты когда-нибудь меня простить? Я просто не могу больше терпеть. Я иду к Роберту. Мне все равно, что об этом говорят чертовы католики. На небе обязательно должно быть место для тех, кто побывал там, где побывал я. Из-за того, что я сделал, ты можешь подумать, что я тебя не люблю, но я люблю тебя.
Твой Михаэль
Сообщить известие фрау Хольцапфель попросили Ганса Хубермана. Он стоял на ее пороге, и она, должно быть, сразу все поняла по его лицу. Двое сыновей за полгода.
Утреннее небо пылало за спиной Ганса, а жилистая старуха шагнула мимо. Всхлипывая, побежала по Химмель-штрассе туда, где кучкой стояли люди. Она произнесла имя Михаэль по крайней мере раз двадцать, но тот уже ответил ей. По словам книжной воришки, фрау Хольцапфель обнимала тело почти час. Затем вернулась к слепящему солнцу Химмель-штрассе и села. Идти она больше не могла.
Люди смотрели издалека. Такие вещи легче с расстояния.
С ней сидел Ганс Хуберман.
Он положил ладонь ей на руку, когда она опрокинулась на жесткую землю.
И не мешал ей наполнить улицу воплями.
* * *
Много позже Ганс с великой заботливостью вел ее по улице, через калитку, в дом. И сколько бы я ни старался увидеть все иначе, я не могу отделаться от этой картины…
Когда я представляю убитую горем женщину с высоким серебряноглазым мужчиной, на кухне в доме 31 по Химмель-штрассе по-прежнему идет снег.
СЕЯТЕЛЬ ВОЙНЫ
Пахло свежеструганным гробом. Черные платья. Огромные чемоданы под глазами. Лизель стояла на траве вместе со всеми. В тот же самый день она читала фрау Хольцапфель. «Почтальона снов», он нравился соседке больше всего.
Насквозь хлопотный был день, ничего не скажешь.
*** 27 ИЮЛЯ 1943 ГОДА ***
Михаэля Хольцапфеля похоронили,
и книжная воришка читала
осиротевшей матери.
Союзники бомбили Гамбург – и что касается этого,
то хорошо, что я существо в чем-то
сверхъестественное. Никто больше не мог бы
снести почти 45 000 душ за такое короткое время.
Хоть миллионы человеческих лет пройди.
Немцы к тому времени начали расплачиваться полной мерой. У фюрера задрожали его маленькие прыщавые колени.
И все же я отдаю ему должное, этому фюреру.
У него явно была железная воля.
В смысле сеяния войны усилия нисколько не ослабевали, и так же не сбавляло хода наказание и истребление еврейской заразы. Хотя лагеря в большинстве своем расползлись по всей Европе, некоторые еще оставались и в самой Германии.
И в этих лагерях множество людей по-прежнему заставляли работать и шагать.
Одним из таких евреев был Макс Ванденбург. ПУТЬ СЛОВ
Это случилось в маленьком городке в самой сердцевине гитлеровского тыла.
Поток новых страданий нагнетался очень славно, и вот прибыл их небольшой кусочек.
По окраинам Мюнхена гнали евреев, и одна девочка-подросток совершила немыслимое – встала в их строй и пошла с ними. Когда солдаты оттащили ее прочь и бросили на землю, она поднялась. И вернулась в колонну.
Стояло теплое утро.
Очередной чудесный денек для парада.
Евреи и конвой прошли уже через несколько поселков и приближались к Молькингу. Возможно, прибавилось работы в лагере или там умерло несколько заключенных. Как бы то ни было, в Дахау гнали пешком новую партию свежих вымотанных евреев.
Как всегда, Лизель прибежала на Мюнхен-штрассе, куда стягивались неизменные зеваки.
– Хайль Гитлер!
Она услышала переднего солдата издалека и двинулась к нему сквозь толпу, навстречу процессии. Голос изумил ее. Он превратил бесконечное небо в потолок прямо над головой, и слова, отскочив от этого потолка, упали куда-то на пол хромающих еврейских ног.
И глаз.
Они глядели на движущуюся улицу, еврей за евреем, и, найдя удобное место для наблюдения, Лизель остановилась и стала их рассматривать. Побежала взглядом по рядам лиц за лицами, пытаясь сравнивать их с евреем, который написал «Зависшего человека» и «Отрясательницу слов».
Перистые волосы, думала она.
Нет, волосы – как хворост. Так они выглядят, когда немыты. Ищи волосы как хворост, болотистые глаза и растопку бороды.
Господи, их так много.
Так много пар умирающих глаз и шаркающих ног.
Лизель рассматривала их, но Макса выдали даже не черты лица. А то, как это лицо себя вело: оно тоже изучало толпу. Застыв в сосредоточенности. Лизель вдруг растерялась, наткнувшись на это единственное лицо, устремленное прямо на немецких зевак. Этот взгляд так целенаправленно что-то выискивал, что люди вокруг книжной воришки заметили и стали показывать пальцами.
– А этот что высматривает? – произнес мужской голос сбоку от Лизель.
Книжная воришка шагнула на дорогу.
Никогда движение не было такой тяжкой ношей. Никогда сердце не было таким решительным и большим в юной груди.
Она шагнула вперед и сказала, очень тихо:
– Меня ищет.
Ее голос сошел на нет и отпал – внутри нее. Ей пришлось разыскивать его – тянуться далеко вниз, чтобы снова научиться говорить и выкликнуть его имя.
Макс.
– Макс, я здесь!
Громче.
– Макс, я здесь!
Он ее услышал.
*** МАКС ВАНДЕНБУРГ, АВГУСТ 1943 ГОДА ***
Волосы-хворост, точно,
как думала Лизель, и заболоченные глаза
шагнули поперек, оттирая плечами плечи
других евреев. Когда они дотянулись
до нее, они взмолились.
Борода исчеркала лицо,
а рот ежился, когда он назвал
слово, имя, девочку. Лизель.
Лизель полностью стряхнула с плеч толпу и ступила в прилив евреев, скользя меж ними, пока не схватила левой рукой его локоть.
Его лицо упало на нее.
Оно склонилось, когда Лизель запнулась, и еврей, мерзкий еврей, помог ей встать. Для этого потребовались все его силы.
– Я здесь, Макс, – снова сказала она. – Я здесь.
– Глазам не верю… – Слова капали с губ Макса Ванденбурга. – Смотри, как ты выросла. – В глазах его была жгучая грусть. Они разбухли. – Лизель… Меня взяли несколько месяцев назад. – Голос был увечный, но он подтащился к девочке. – На полпути в Штутгарт.
Изнутри поток евреев оказался мутным бедствием рук и ног. Изодранных роб. Солдаты ее пока не заметили, но Макс предостерег:
– Тебе нельзя идти со мной, Лизель. – Он даже попытался оттолкнуть ее, но девочка оказалась слишком сильной. Оголодавшие руки Макса не смогли поколебать ее, и она шагала дальше – среди грязи, голода и смятения.