Сохраняя веру (Аутодафе), стр. 66

Он дунул в шофар с такой силой, что, как потом признался мистер Ньюмен, ему показалось, что этот трубный звук должен был дойти до самого Господа.

Всю долгую дорогу домой Дэнни прямо-таки излучал энтузиазм.

— Теперь я понимаю, что означают слова: «Господь, наблюдающий за остатками Израиля», — сказал он. — Эти люди — противоположность тем, кто живет в замкнутых городских районах — которые раньше назывались «гетто». На то, чтобы их собрать, уходит триста шестьдесят пять дней. Если ты мечтаешь о настоящей работе раввина, Деб, то почему бы тебе не распределиться сюда после окончания колледжа?

— Ага, и тогда Эли сможет каждый день посещать новую школу. Почему ты сам этим не займешься?

— Позволь тебе напомнить, что я не раввин, — уклончиво ответил он и смущенно улыбнулся.

— Ну, знаешь, это дело поправимое, — возразила Дебора. — Не мне тебе говорить, что стать раввином — совсем не то, что принять священнический сан. Любой раввин может произнести необходимые слова для возведения в достоинство раввина другого еврея. Так что на следующий год, когда у меня будет диплом…

— Я подумаю, — сказал Дэнни, не желая показать, что сестра задела больные струны. Немного помолчав, он спросил: — Когда ты сказала «священник»… и вообще, когда ты это слово произносишь, тебе не вспоминается Тим?

Дебора тихо ответила:

— Вспоминается. Он мне все время вспоминается. А больше всего — в День искупления.

— Но это же был не грех! — Дэнни нежно взял ее за руку.

Она помолчала, а затем произнесла:

— Я все думаю, когда же я расскажу обо всем Эли. Я обязана открыть ему правду.

Денни кивнул:

— Раз уж речь зашла о твоих тайнах… Ты задумывалась, как скажешь папе, что собираешься стать следующим раввином из рода Луриа?

— Ты выбрал удачный момент для своего вопроса. Я как раз сегодня, в последней молитве, поклялась в этом году больше не лгать.

— И когда же?

— Когда осмелею.

Дебора

На последнем году обучения полагалось выбрать какой-нибудь курс по своему усмотрению. Дебора избрала современную еврейскую поэзию. Для себя она объяснила это желанием закончить то, что не успела пройти в Израиле с Зэевом.

По случайному совпадению его имя оказалось на обложке сборника, по которому им предстояло заниматься. «Новая иерусалимская антология современной еврейской поэзии». В переводе и под редакцией З. Моргенштерна.

— Отличие этого нового сборника от всех остальных, — объявил профессор Вайс на первой лекции, — в том, что Моргенштерн не только знает язык, но и сам является настоящим поэтом…

«А я и не знала, — подумала Дебора. — Тогда, шесть лет назад, он об этом ни словом ни обмолвился».

Что это было — самонадеянность? Уверенность, что это и так ни для кого не секрет? Или, наоборот, скромность, если не сказать — застенчивость? Второе казалось ей более вероятным. Ведь он даже пригласить ее на чашку кофе отважился лишь спустя неделю.

Она вернулась мыслями к лекции как раз вовремя, чтобы услышать объявление профессора:

— Кстати, на будущей неделе Моргенштерн читает свои стихи в Ассоциации молодых евреев. Билеты, кажется, уже распроданы, но, если кто-то из вас заинтересуется, я, наверное, могу это устроить. Поскольку он остановился у меня.

Она не знала, как поступить. Идти или нет, сомнений не вызывало. Вопрос заключался в том, попросить ли для себя билет в первый ряд, если это вообще возможно. Может, он будет рад видеть ее лицо, улыбку и от этого станет читать с еще большим вдохновением? А может, наоборот, это его смутит и выбьет из колеи?

Или — хуже того — он ее и не вспомнит?

В тот вечер, когда было назначено выступление, Дебора после занятий вернулась домой, поужинала вдвоем с сыном и, поскольку Дэнни был в отъезде, оставила Эли на миссис Ламонт, объяснив мальчику, что идет «на очень важную лекцию».

Аудитория в здании Ассоциации молодых евреев на Девяносто второй улице была заполнена до отказа. Профессор Вайс вышел к кафедре и представил литератора. Народу было так много, что Дебора с трудом нашла себе свободное место в последнем ряду, куда ей пришлось буквально протискиваться.

Издалека она стала смотреть на Зэева. Тот уже сидел на сцене на стуле. Он не изменился. Или почти не изменился, только, как ей показалось, выглядел немного усталым.

После вступительного слова профессора Вайса Зэев неуверенно шагнул на кафедру. Из кармана поношенного твидового пиджака он достал очки.

«Ага, — подумала Дебора, — время не стоит на месте. Раньше он обходился без них».

Она припомнила, с какой страстью он читал еврейские стихи у них на семинаре. Но там аудитория была небольшая и студентов всего двенадцать человек. Сейчас его слушатели исчислялись сотнями, и она видела, что Зэев оробел.

Он начал с весьма удачного чтения современных поэтов. Затем прочел цикл собственных сатирических зарисовок ученых типов.

И лишь в конце прочел то, что можно было отдаленно причислить к лирике. Но это было самое смелое стихотворение, какое Деборе когда-либо доводилось слышать, — беспощадное анатомирование собственного внутреннего мира, элегия по сыну, внезапно скончавшемуся, едва успев отпраздновать бар-мицву.

Теперь стало ясно, почему Зэев оставил это стихотворение напоследок. После него он уже был не в состоянии продолжать.

Аплодисменты прозвучали сдавленно — не потому, что стихи не понравились, а в знак сострадания.

Профессор Вайс между делом успел сообщить Зэеву, что одна из его слушательниц из числа будущих раввинов попросила билет на сегодняшний вечер.

— Дебора! Вот так сюрприз! Почему вы тогда так внезапно исчезли?

— Это долгая история. — От его рукопожатия у нее учащенно забилось сердце.

— Как ваш малыш?

— Уже не малыш! Он уже в первом классе школы Соломона Шехтера.

— Невероятно! — ответил он. — Послушайте, Вайсы сегодня устраивают небольшой прием. Так, скромный фуршет. Уверен, они не будут против, если я приведу вас с собой. А вы… вы здесь одна?

— Вообще-то да, — ответила она. — И с удовольствием пойду.

Хотя во время приема все рвались переговорить с почетным гостем один на один, Зэев все-таки улучил минутку, чтобы остаться вдвоем с Деборой.

— Это стихотворение… про вашего сына… Оно было такое печальное, — негромко сказала она.

Он лишь кивнул.

— Я потерял больше, чем дитя, — невнятно произнес он. — Распался мой брак. Кажется, мы оба решили, что, если расстанемся, не будет такого чувства вины. Не знаю, как Сандра, но я до сих пор кажусь себе преступником из-за того, что, хотя у меня с кровяными клетками все в порядке, мальчик все же заболел лейкемией. — Он жестом попросил ее не отвечать. — Только не говорите мне, что это неразумно! Я тысячу раз слышал это от психотерапевтов. Они как будто не знают: кошмар все равно остается кошмаром, даже если вы осознаете, что это всего лишь сон.

— Я вас понимаю, — тихо сказала Дебора. И тут же спросила: — Так вы были женаты, когда мы познакомились?

— Каюсь, Дебора, я не был праведным мужем. Но теперь я другой. Поверите ли, за восемь месяцев, прошедших после нашего развода, я ни разу не пробовал поухаживать за женщиной.

— А вы поверите, что с момента… гибели моего мужа я перестала воспринимать мужчин как представителей другого пола?

Дебора сама поразилась собственной откровенности.

Зэев пристально вгляделся в нее.

— Не пора ли… — мягко начал он.

Она отвела глаза и едва слышно ответила:

— Наверное, пора.

— Я бы хотел стать этим счастливчиком, — сказал он. — Но не уверен, что смогу.

— Почему же? — обиделась Дебора.

— Потому что я не готов к отношениям на эмоциональном уровне. А с вами по-другому не получится.

— А если предложение будет исходить от меня? — Дебора опять удивилась своим словам. — Я хочу сказать… Если я не стану требовать от вас чувства, вы бы…