Сохраняя веру (Аутодафе), стр. 62

По дороге домой на Виа-дель-Умилита Тим замешкался на пьяцца Навона, захваченный симфонией из пения, женского смеха и звона бокалов. И, наблюдая за этим вечным римским праздником, он, несмотря на заманчивые перспективы, рисуемые его наставником, не находил ответа на вопрос, а стоит ли его жертва того, от чего он дал обет отказаться.

41

Тимоти

РИМСКИЙ КАТОЛИЧЕСКИЙ ГРИГОРИАНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ НА СОИСКАНИЕ ДОКТОРСКОЙ СТЕПЕНИ ПО ФАКУЛЬТЕТУ КАНОНИЧЕСКОГО ПРАВА

(Специальность — юриспруденция)

Преподобный ТИМОТИ ХОГАН

ПУБЛИЧНАЯ ЗАЩИТА ДИССЕРТАЦИИ НА ТЕМУ:

«Препятствия к браку священнослужителей»

(Научный руководитель: преп. проф. Патрицио ди Крещенца)

Вторник, 26 мая 1978 года

16 часов, Большой зал

Уже через несколько месяцев, если не де-юре, то де-факто, Тим стал «латинским писцом» при папе, а отец Аскарелли, номинально занимавший этот пост, по сути дела превратился в редактора.

Когда же его тексты стали возвращаться без единой поправки — ни в грамматике, ни по содержанию, — Тим задумался, смотрит ли их вообще старик писец.

В конце концов он набрался смелости и спросил своего наставника напрямую.

— Тимотеус, мальчик мой дорогой, — начал Аскарелли, — зачем мне портить и без того слабые глаза, разглядывая текст о назначении в Техас нового епископа, если все, что он сам из него разберет, так это то, что ему предстоит сменить свою десятиведерную шапку — petasus decem congiorum capax [60] — на митру? Лучше я посвящу это время написанию статьи в журнал «Латинитас» о моем видении игровой тактики в американском футболе — pila pede pulsanda americana [61].

Составление всевозможной корреспонденции от лица понтифика и ее рассылка по всему свету оказала на Тима двойственное воздействие. Во-первых, он стал по-новому смотреть на широту, долготу и размах католической части человечества. Кроме того, он понемногу начал входить во вкус процедуры, когда, посылая какое-то распоряжение, к примеру в Шри-Ланку, можно быть уверенным, что оно будет исполнено беспрекословно. Одним росчерком пера папа мог изменить судьбу миллионов.

В промежутках между энцикликами и указами Тим умудрялся готовиться к экзаменам и с блеском их сдавать. Когда они с Аскарелли завершали дневные труды — его труды — рюмочкой-другой граппы, Тим внимательно следил, чтобы не переборщить, ибо ему еще предстояло ехать на велосипеде к себе на Виа-дель-Умилита, а там — читать и писать, в то время как Аскарелли, а скорее всего и весь Ватикан, будут уже видеть сны.

Сама коллегия размещалась в бывшем монастыре семнадцатого века, однако ее небольшой, но хорошо оборудованный спортзал носил приметы современной жизни. А поскольку никакая работа, сколь бы трудоемкой она ни была, не помогала Тиму израсходовать всю его неуемную энергию, его иногда можно было видеть в этом зале на гребном тренажере часа в два или три пополуночи. Чтобы отвлечься от других мыслей, он сам придумал себе задание — воображаемое путешествие на лодке из Италии в Нью-Йорк. Каждый вечер он записывал количество «пройденных» за минувший день миль, рассчитывая, что к концу года их сумма достигнет двух тысяч.

Как-то ночью, когда Тим, обливаясь потом, бороздил просторы океана в районе Азорских островов, его состояние атлетического транса было прервано голосом из не слишком далекого прошлого.

— Господи, Хоган, что ты делаешь? Хочешь довести себя до сердечного приступа?

Это был Джордж Каванаг, тот самый, что когда-то жарким днем в Перудже признался Тиму в своем грехопадении. Теперь, в белом воротничке католического священника, он выглядел удивительно импозантно. Тим мысленно застонал. Для него год, проведенный без общения с Джорджем, был огромным облегчением. Каванаг вызывал у него болезненные воспоминания об их последнем дне с Деборой много лет назад.

— А тебе давно пора спать! — огрызнулся он, удивленно взирая на старого товарища.

— Как же я могу спать, когда мой ходячий пример для подражания еще бодрствует? — Джордж с улыбкой уселся на банкетку, взял в руки гантель и стал бесцельно сгибать и разгибать руку. — Нет, в самом деле, — продолжал он, — я не иронизирую. Я правда тобой восхищаюсь, Хоган. Ты настоящий гений стратегии. Я, понимаешь ли, слышу похвалы в твой адрес со всех сторон — от правых и от левых, от консерваторов и от прогрессистов. Ты действительно спец по части римских нравов.

Тим увеличил темп упражнения и задышал чаще, с хрипом втягивая воздух.

— Только не говори мне, Хоган, что тебе это понятие неведомо. «Римские нравы»!.. — продолжал Каванаг. — В ватиканском обществе придворная интрига — это ключ к успеху. Способность создать загадку и нанести на нее глазурь обаяния. Будь сегодня жив Макиавелли, он бы написал книгу о тебе.

Тим с ненавистью воззрился на него.

— Перестань, — сказал Джордж. В голосе было теперь неподдельное восхищение. — Говорят, Фортунато зовет тебя вести семинар по каноническому праву?

Тим молча продолжал свою греблю, а Джордж все нащупывал почву.

— Поговаривают также, что ты его предложение отклонил. Чем же ты тогда собираешься заняться?

— Почему бы тебе самому мне не подсказать, отец Каванаг? Ты, кажется, и так уже все знаешь.

— Ну, я-то слышал только, что ты запросил место священника в Штатах. Я понимаю, что «возделывание нивы» украшает биографию, но неужели ты считаешь, что совершаешь правильный шаг, уезжая из Рима сейчас, когда твоя звезда на подъеме?

— Я священник, а не политик, — зло ответил Тим.

Джордж поднялся.

— Извини, Хоган, — сказал он с нескрываемым раздражением. — Я, увы, не силен в этой самой придворной стратегии, в которой на самом деле главное — искусный подхалимаж. Pax tecum [62].

К концу весны диссертация Тима была готова. Защиту назначили на четвертую неделю мая. Председательствовать должен был сам декан факультета, отец Анджело Фортунато.

— Это большая честь, — заверил Тима Аскарелли. — Я, конечно, тоже буду присутствовать. Кстати, я еще не получил приглашения.

— На защиту? — удивился Тим.

— Конечно, нет! На это мероприятие всех пускают. Я говорю о банкете в твою честь.

— Боюсь, никакого банкета не будет, — ответил Тим.

— Ты что, рехнулся, сын мой? — рассердился Аскарелли. — Или ты хочешь лишить старика приличной еды?

— Нет, правда, святой отец, приема никто не устраивает.

— Ага! — ответил писец, предостерегающе грозя пальцем. — Тебе просто еще не сказали. Но могу тебя заверить, когда на защите председательствует декан Фортунато, за ней всегда следует обильное застолье.

Слова старого писца оказались пророческими. Вернувшись в начале второго ночи в коллегию, Тим обнаружил у себя под дверью конверт. На обратной стороне было золотое тиснение — герб с девизом: «Civitas Dei est patria mea» — «Град Божий — мой истинный дом».

Тим вскрыл конверт. На бланке с шапкой «Кристина, княгиня ди Сантиори» и адресом дворца где-то на Палатинском холме каллиграфическим почерком было выведено:

«Дорогой отец Хоган!

Прошу простить мне мою самонадеянность, но весть о ваших замечательных и столь многочисленных достижениях обрела крылья и разнеслась далеко за пределами ватиканских стен, так что мне кажется, что мы с вами уже давно знакомы.

Мой хороший друг декан Фортунато рассказал мне, что ваша «защита» (которая, я уверена, станет скорее серией панегириков, чем вопросов) назначена на двадцать шестое число сего месяца. Насколько я понимаю, никто из вашей семьи не сможет прилететь из-за океана по этому торжественному случаю, и потому я беру на себя смелость предложить вам организацию приема в вашу честь в моем доме.

Если вы сочтете мое предложение приемлемым, прошу вас дать мне список ваших друзей, с которыми вы хотели бы разделить радость получения вами докторской степени.