Белая береза, стр. 62
Посыльный передал Юргину еще один приказ: немедленно выслать от взвода одного бойца в штаб полка. Зачем это нужно было, посыльный не знал. Юргин отправил в штаб расторопного в любом деле Петра Семиглаза.
Вернулся Петро Семиглаз в то время, когда взвод закончил расчистку траншеи и бойцы, распарясь на работе, разошлись по своим блиндажам. Вернулся с туго набитым казенным мешком. Матвея Юргина не оказалось в блиндаже, а Петро Семиглаз, втаскивая за собой мешок, сообщил всему отделению:
— Эй, хлопцы, с якой я новостью! Всему взводу наш майор объявив благодарность. Ей-бо, нехай лопнут мои глаза! За що? А за тот самый снег. За то, шо вышли очищать без приказу. Поняв? Одно слово: инициатива!
— Зачем вызывали-то? — спросил Олейник от камелька.
— Обождите трошки, товарищ сержант, зараз сообщу. — Семиглаз подтянул мешок к нарам. — Так и сказав: передай, каже, мою благодарность, а в придачу — во!
На румяном девичьем лице Петра Семиглаза лукаво затрепетали беленькие ресницы. Развязав мешок, но не раскрыв его, он обернулся к столпившимся вокруг солдатам:
— Отгадай — шо?
— Может, добавка к этой, к эн-зе, — высказал предположение Умрихин; вечером был выдан неприкосновенный запас продуктов на двое суток, на случай длительного боя, но Умрихин успел уничтожить его за ночь. — Если добавка, то не вредит, даже неплохо…
— Ни, эн-зе получено, известно!
— Что же еще может быть?
Подняв палец. Семиглаз торжественно объявил:
— Подарки! От це шо!
— Опять ты брехать! Какие подарки?
— На, дывись! — Семиглаз раскрыл мешок. — Шо, бачишь? Подарки, хлопцы, подарки, да еще от самой Москвы! Э, хлопцы, тут и добра! О це праздничек у нас вышел! Ото ж справим мы именины родной нашей власти. Бачишь, яка забота о нас, хлопцы?
И Петро Семиглаз начал проворно выкладывать подарки на нары. Вокруг сбились солдаты. Привлекая внимание друзей к отдельным вещам, Петро то вертел их перед глазами, то встряхивал, как торговец, на ловкой руке, потом бросал в кучу, стараясь показать, что она все растет и растет. А подарков и в самом деле было много: шерстяные свитеры, перчатки, носки и шарфы, шапки и рукавицы, кисеты с табаком, портсигары и зажигалки, кульки с печеньем и конфетами, платочки, любовно расшитые девичьими руками…
Солдаты шумели вокруг:
— Мать честная, вот чудо, а?
— Скажи на милость, чего прислали!
— И все, знаешь ли, к зиме…
— И табачку… Понимают, чего надо!
Зная, что Петро Семиглаз пронырлив и немного плутоват, боец Медведев наклонился позади к Андрею, шепнул в ухо:
— Ей-бо, приласкал мешочек где-то!
Его услышал Петро Семиглаз.
— Приласкав? — крикнул он, оборачиваясь. — Да ты шо, сказывсь? От як отвешу я тебе один хланговой в ухо, шоб из другого брызнуло! Шо ты казав, а? Ему добром кажуть — подарки! Люди от всей души, може, последнее отдали хронту, а он… Геть отсюда!
Быстро светало. Все еще вьюжило, но уже легко. Пришел Матвей Юргин, каждую минуту он ожидал, что начнется бой. Осмотрев подарки, он разделил их на три кучки — на каждое отделение — и тут же начал раздавать их солдатам.
В блиндаже стало особенно шумно. Взрослые люди в шинелях радовались подаркам, как дети, и без конца рассматривали их, передавая из рук в руки. Олейнику достался свитер и перчатки ручной вязки, Андрею тоже свитер и шарф, Умрихину — шарф и носки, Чернышеву и Семиглазу — теплое белье, Нургалею — носки и перчатки…
Вместе с подарками многим достались письма. Все они были небольшие, но каждое, казалось, было насквозь пропитано неизмеримой человеческой тревогой и светилось надеждой.
Солдаты притихли, читая эти письма.
Разговаривали кратко:
— Тебе о чем?
— О Москве.
— У меня тоже…
— Поздравляют, видишь ли…
— Хочешь? На, почитай.
Только Осип Чернышев долго не мог притихнуть. Всегда степенный и сдержанный, он держался на этот раз беспокойно и шумливо. Он лез ко всем с письмом, написанным на листке из ученической тетради.
— На, погляди! Видишь, кто пишет-то? Совсем ведь малое дите пишет, честное слово! — Он вздыхал и качал головой. — Да ты погляди только! И почерк-то, даю слово, как у моего Семки. Как ведь выводит-то чисто, а? Сердце у него, должно быть, еще как у воробышка, а уже… болеет, брат! Эх, хорошего обжига парнишка!
— Что он пишет-то? — спросил Умрихин.
— Погоди, не читал еще!
— А ты читай. И не мешай другим. Сурьезный человек, детишек имеешь, а лезешь тут ко всем, как малый.
— Небось полезешь! — Осип Чернышев потрогал грудь. — Мне, может, вот тут все разбередило, ты это знаешь?
Когда были прочитаны письма, в блиндаже установилась непривычная тишина. Все солдаты молча, сосредоточенно дымили махоркой, и некоторые почему-то начали вновь осматривать свое оружие.
XXII
Необычно встретила Москва это праздничное утро — первое утро зимы. Над огромной столицей, раскрашенной пестрыми красками маскировки и густо засыпанной снегом, висело низкое хмурое небо. Ветер повсюду трепал флаги, кружил снег на просторных площадях, разносил его по всем закоулкам города. В пустынных парках, где уже появились стаи краснобрюхих снегирей, девушки в синих комбинезонах озабоченно хлопотали вокруг спущенных серебристых аэростатов. По улицам быстро проносились крытые брезентами военные грузовики, — за ними гналась метель. Простуженно хрипели по скверам репродукторы, тревожно вещая о войне. На окраинах, затянутых белесой дымкой, призывно гудели в морозном воздухе заводские гудки.
Никто в Москве не думал в это утро о торжествах, какими до войны славилась столица. Каждый отмечал великий праздник в душе. Все москвичи с особым чувством брались за труд, укрепляющий силы Москвы, зная, что в этом — ее спасение, ее будущее. В суровой, но вдохновенной работе началось это утро в столице.
Во всех немецких газетах давно уже сообщалось, что 7 ноября, в день рождения советской власти в России, в ее побежденной столице Москве состоится парад немецкой армии.
Но у жизни свои законы.
Утром 7 ноября в Москве, на Красной площади, как было заведено много лет назад, состоялся парад частей Красной Армии.
Майор Озеров стоял в траншейке у входа в свой блиндаж на наблюдательном пункте; зная, что немцы сегодня начнут бой, он перебрался сюда еще ночью. В траншейках, ведущих в соседние блиндажи, толпились бойцы и командиры, состоящие при штабе полка. А рядом, невысоко, на нижних сучьях лохматой елки, в густой хвое сидел наблюдатель… За темными лесами на западе вдруг ударили немецкие батареи, и Озеров, дрогнув, быстро подал команду:
— По ще-елям!
Все рванулись в блиндажи.
А через несколько мгновений застонало небо, над обороной раздался свист и вой, и земля, брызнув сотнями огней, будто ударилась во что-то со всего своего хода; с деревьев посыпались ветки и хвоя, весь рубеж полка обдало снегом и дымом, и во все стороны рвануло волны раскатистого горного грохота.
Немцы начали артподготовку.
Боец-наблюдатель рухнул с елки. Перевернувшись в снегу, он на четвереньках бросился в траншею и заскочил в блиндаж командира полка. И там, не отряхивая снег, забился в угол и начал звонко икать, хватаясь за грудь и смотря на всех ошалелыми глазами.
— Пройдет! — ободрил его Озеров.
Артподготовка была необычайно напряженной и проводилась на участке всего полка. Отдельные взрывы слышались редко, — над обороной стоял сплошной оглушающий грохот, скрежет, визг и стон. Землю било крупной дрожью.
Стало душно от запахов пороховой гари. Над всем рубежом, не стихая, полыхали огни и клубились ядовитые, угарные дымы, как на лесном пожарище. Потемнело небо. Стало сумеречно и жутко, как при затмении солнца.
В блиндаже Озерова стало пыльно. Казалось, что блиндаж без конца толкало с разных сторон, передвигая с места на место. Между бревен накатника трусилась земля, а от стен — один за другим — откалывались большие комья. Стоило вестовому Пете Уральцу отвести руку от коптилки, ее снесло со стола. Боец-наблюдатель отыскал в темноте коптилку и вновь зажег огонь.