Белая береза, стр. 56
— Курица цыпленка! — быстро повторил Нургалей.
— Тю! Вот гутарит — ничего не поймешь!
— Уй, не понимает! — даже обиделся Нургалей. — Ну, от курица ребенка, знаешь?
Раздался взрыв хохота.
С минуту бойцы катались вокруг костра.
— Ой, окаянный, замертво уморил!
— Ребенка, а? Мальчика? Или дочку?
Понимая, что товарищи смеются добродушно, Нургалей не обиделся, но весь заблестел от пота. А когда все отсмеялись и принялись за картофель, он выплюнул что-то на ладонь и ткнул в бок Семиглаза:
— У, шайтан! Погляди, чего даешь?
— Шо опять же?
— Зачем картошка с железом-то растет?
— Тю, ей-бо, осколок, — ахнул Семиглаз, — з мины! Это ж я сбирав ее там, а они меня, хрицы-то, минами!
— И здорово били? — спросил Олейник.
— Эге, я гребу, они и тут и тут!
— И все рвались?
— А то як же?
— Врешь, они не все рвутся.
— Ну, може, и не взорвалась яка, — охотно согласился Петро Семиглаз. — Бывае, не спорю.
— Вот я и толкую, — мрачновато заключил Олейник. — Ты, дьявол, второпях-то, может, и мину, какая не взорвалась, вместе с картошкой сгреб да сварил? А ну, где котелки?
Бойцы опять захохотали, а Нургалей, дурачась, начал взвизгивать, хватаясь за живот, и кататься по лапнику у костра.
— Уй, однако, мине мина попала! Уй, сейчас рваться будет! Отойди сторона, пожалуйста!
И Нургалей так искусно изобразил, что он с ужасом ожидает взрыва мины в животе, что все солдаты, тоже дурачась, кинулись в углы шалаша и там долго гоготали, укрывая головы…
— Видал, какой тебе помощник попал? — сказал Умрихин Андрею, когда все, отсмеявшись, потянулись к центру шалаша. — Чистый артист!
— Хорош парень, — согласился Андрей. — Да и все хороши ребята. Веселые. Такие пойдут воевать. Только вот этот… что он? Не хворый?
В углу шалаша сидел Кузьма Ярцев — худой и костлявый, с испитым лицом и впалыми, утомленными глазами. Он один из отделения не смеялся и все время молчал. Положив на колени подбородок, обраставший черным волосом, он затаенно смотрел на огонь и изредка вздрагивал, будто во сне.
— Какой-то убогий, — шепнул в ответ Умрихин. — Да ты вот сам увидишь, какой он есть…
Сержанта Олейника вызвали к командиру взвода. Солдаты доели картофель и, толкуя о том о сем, начали вытаскивать кисеты. В это время Иван Умрихин, незаметно толкнув локтем Андрея, заорал хриплым голосом:
— Воздух!
Все сразу же примолкли, стали прислушиваться, стараясь поймать гул моторов, а Кузьма Ярцев, не слушая, сорвался со своего места и бросился вон из шалаша — спасаться в щели. Но тут же Петро Семиглаз, подернув ноздрями, напал на Умрихина:
— А-а, щоб ты сказывсь! Щоб тоби, бису, заложило навеки!
— Я же предупредил, — возразил Умрихин.
И опять шалаш дрогнул от хохота.
Не глядя на товарищей, Кузьма Ярцев вернулся на свое место, и Петро Семиглаз, взглянув на него, сказал:
— Знов перелякав солдата!
— Ты, Иван, я вижу, опять за свое? — вдруг заговорил Андрей резко; все солдаты даже притихли. — Опять? Он, может, и на самом деле боится, а ты… Гляди, Иван, а то я с тобой так поговорю, что тебя проймет икота!
— Ого! — не обиделся, а удивился Умрихин и восхищенно поглядел на Андрея, подняв свой утиный нос. — Ты гляди-ка, а? Да ты, Андрюха, посурьезней покойничка Семена будешь, а? Ну, слава богу! Это мне даже очень по душе!
— Гляди, по душе ли будет!
У входа в шалаш показался Олейник.
— Тушить огонь! Строиться!
…Когда стемнело, озеровцы выступили на передний край. Для полка был отведен участок на правом фланге обороны дивизии. Здесь больше недели держали оборону несколько мелких подразделений, которые уже нуждались в отдыхе. Но прежде чем занять этот участок, надо было углубить траншеи, сделать дополнительные блиндажи и дзоты, оборудовать командные и наблюдательные пункты. Эту работу полк должен был закончить за две ночи и потом стать, преградив врагу путь к Москве.
XVI
Перед рассветом полк вернулся на прежнее место. За ночь была выполнена большая работа по улучшению оборонительных позиций.
Ночь прошла довольно спокойно. Только за несколько минут до возвращения на отдых одна немецкая батарея бросила несколько снарядов на наш передний край. Один солдат был убит, а трое — легко ранены. Но все в полку считали, что дело обошлось благополучно.
Утром Андрей получил пулемет, но оказалось, что он неисправен, пришлось тащить его в мастерскую, которая помещалась километра за два от стрелковых батальонов, в одинокой избушке лесника. Возвращаясь обратно в полк, Андрей решил сократить себе путь и направился заранее примеченной тропинкой.
На полпути, у заболоченной речушки, заросшей кустарником, Андрей остановился закурить. И вдруг он заметил среди кустов, под обрывом, человека. Он присел за комлем ели, прислушался и через несколько секунд тихонько окликнул:
— Эй, кто там?
На-берегу речушки встряхнулись кусты ветельника и черной смородины, кто-то захлюпал в жидкой тине, и Андрей, не собираясь кричать, внезапно крикнул:
— Стой!
Над кустами взметнулись руки, измазанные в болотной тине, и человек, что был в кустах, тоже закричал — испуганно, дико:
— Свой! Что ты, свой!
Андрей прыгнул о обрыва.
Человек у речки оказался рядовым солдатом. Болезненное лицо его казалось восковым в бледном лесном свете. Он был очень испуган и то вскидывал грязные руки, то хватался за грудь.
— Не губи! Свой, что ты!
— Ярцев? — изумился Андрей. — Ты чего ж тут?
— Не спрашивай!
— А все же?
— Блужу, вот что, — ответил Ярцев, опускаясь у куста смородины.
Сухой и костлявый, Кузьма Ярцев сидел сутуло, пытаясь сжимать руками колени, но руки не слушались — все подрагивали и подрагивали. Чувствуя, что Андрей ждет обстоятельного ответа, он пояснил:
— Заваруха тут вышла. Ходил я в санроту с одним парнем из нашего батальона. Видишь, сохну я, а отчего — не пойму. Парня там оставили, а меня оглядели и обратно отослали. Дали вот порошков… Иду обратно, а тут вдруг самолеты, видимо-невидимо! Я кинулся от дороги, спрятался, а потом схватился — и не знаю, куда идти. Как черт попутал! Вот и блужу, а куда идти, не соображу головой.
Андрей стоял против Ярцева и смотрел на него пристально и недоверчиво. Его удивило, что у Ярцева все еще подрагивают руки необычной, болезненной дрожью.
— А что ж ты испугался-то?
— Я? Испугался? — Он задержался с ответом. — Да ведь тут места чужие, народ разный…
Он не знал, куда спрятать вздрагивающие руки. Его страх был так ощутим, что Андрея передернуло. У Андрея не появилось никакой определенной мысли, но он почувствовал что-то несообразное в том, что Ярцев сидит около этой речушки. Лесной мирок, зачем-то облюбованный им, был полон таинственности, и Андрей понял, что он ни одной секунды не может оставлять здесь Ярцева и сам оставаться с ним — это противно его душе.
— Пойдем! — потребовал Андрей. — Пойдем отсюда, Кузьма! Слышишь?
Бледное лицо Ярцева перекосилось, как от боли.
— Идти? — спросил он шепотом. — В роту?
— А куда же?
Дрожь забила все тело Ярцева. И даже в бледном лесном свете видно было, как туманной пеленой застлало его глаза. Вздохнув тяжко, словно прощаясь с миром, он неожиданно повалился на бок, начал хватать и стягивать к груди ветки смородины, поникшие над землей.
— Кузьма! — закричал Андрей. — Ты что?
— Сил моих нет, — слабо прошептал Ярцев.
— Ты что задумал? Что?
После этих слов Ярцев, опомнясь, быстро поднялся и, стараясь быть спокойным, спросил:
— А что я? Я сейчас, сейчас!
Всю дорогу Андрей молчал, а Ярцев, шагая с ним рядом, почему-то все время говорил о своей семье.
XVII
Заслышав гул моторов, Кузьма Ярцев, как всегда, забился в свою щель. Самолеты прошли на восток, а он и после этого долго прислушивался, сторожко поглядывая в небо. Проходя мимо, сержант Олейник остановился у щели, строго позвал: