Тайна древлянской княгини, стр. 48

– Горим, горим! Жжет… Воды! – задыхаясь и хрипя, пытались кричать они, но мужчины, не исключая и самого конунга, были так потрясены и испуганы, что далеко не сразу опомнились и попытались хоть как-то помочь. – Глаза! Мои глаза…

Да и как тут поможешь? Никакого пламени либо следов ожога на одежде и лицах женщин вовсе не было; осмелившись наконец взять за руку свою сестру Сванрад, а потом поднять ее, конунг не почувствовал жара. Напротив, руки королевы Сванрад были холодны, будто весенняя земля, на которой она лежала.

– Сванрад! Что с тобой? – звал в испуге конунг, теребя сестру. – Очнись! я же говорил…

– Несите их в дом! – посоветовала дрожащая фру Уннкара.

– Да, да, понесем домой!

Когда женщин снесли с могильного холма, биться и кричать они перестали, но в себя не пришли. Королеву Сванрад уложили на лежанке возле очага, рядом с ней колдунью Суэ, столь же бесчувственную. Им брызгали в лица водой, похлопывали по щекам, но привести в чувство не удавалось.

– Я знал, я знал! – горестно причитал Олейв конунг. Может, это и не к лицу мужчине, но он слишком испугался за свою родную сестру, тем более что никого не было рядом, к кому он мог бы обратиться за помощью в этот страшный час – годами именно королева Сванрад лечила всех больных в усадьбе, как простудившихся, так и ставших жертвами сглаза. – Доколдовалась! Сванрад, я же говорил тебе – ты доколдуешься! Тролли бы с ним, с твоим мужем, может, он сам уже там сдох, а нет, так скоро сдохнет, он же старик! Унн, посмотри, она… дышит?

Фру Уннкара боязливо наклонилась к лицу Сванрад, вслушалась и неуверенно кивнула.

– Но еле-еле…

– Хельги! – вдруг встрепенулся конунг. – Позовите Хельги, кто-нибудь! Его мать умирает, куда этот тролль запропастился!

– Я здесь, – ответил ему от порога низкий, глухой, невозмутимый голос.

В покой вошел дух зимы, якобы сгоревший в праздничном костре, однако целехонький и непобедимый, как и обещал. Лишился он только хвоста, рогов и длинной седой бороды, но рубаха, сшитая словно из грязно-белых клочков полурастаявшего снега, серых кусков влажного гранита и черных лоскутов оттаявшей земли, была та же самая. Вылинявший и обтрепанный бурый худ был надвинут так низко на лицо, что скрывал его почти полностью и удавалось разглядеть только маленькую рыжеватую бородку, по-юношески мягкую и пушистую.

– Иди сюда скорее! – Фру Уннкара вскочила и всплеснула руками. – Где ты был? Ты это видел?

– Я все знаю. – Мнимый старик прошел к лежанке; сильная старческая хромота исчезла, теперь он лишь слегка припадал на правую ногу.

– Он все знает! – повторил Олейв конунг и воздел руки. – Твоя мать умирает! Ты можешь что-нибудь сделать?

– Я все могу, – заверил Хельги.

Он наклонился и взял фру Сванрад за руку. Веки ее дрогнули, глаза открылись, полубессознательный взгляд упал на сына. Кажется, она его узнала; губы ее не шевельнулись, только в горле послышался хрип.

А потом Хельги, держа мать за запястье, ощутил, как жилка слабо дрогнула в последний раз и затихла.

Еще несколько мгновений он не двигался, будто к чему-то прислушиваясь, а потом осторожно выпустил запястье королевы и закрыл ей глаза. Выражения его лица под худом нельзя было разглядеть, но рука – маленькая, почти как у женщины, только с более широкой кистью и витым серебряным кольцом – не дрожала.

Не сразу все столпившиеся вокруг осознали, что это значит. Потом всхлипнула фру Уннкара; она могла бы радоваться, что избавилась от самоуверенной, порой вздорной невестки и станет наконец настоящей хозяйкой в собственном доме, прогонит всех этих мерзких колдуний, из-за которых добрые люди уже который год обходят усадьбу стороной. Но смерть Сванрад оказалась уж слишком страшной. Хотя нельзя не признать – королева получила то самое, чего много лет добивалась.

– Это все она! – Олейв конунг вскочил. Еще не осознав по-настоящему свою потерю, он пришел в ярость. – Она виновата! Проклятая колдунья!

Его гневный взгляд упал на тощенькую фигурку финки Суэ; та уже было пришла в себя и шевелилась, пытаясь приподняться, но конунг не дал ей. Выхватив из ножен на поясе нож, он с силой вогнал его в грудь лежащей колдуньи.

Суэ дернулась всем телом и открыла глаза. Конунг невольно встретил ее взгляд; понимая, что сейчас будет проклят, он тем не менее не в силах был отвести глаза или хотя бы зажмуриться.

Но во взгляде Суэ мелькнуло совсем неожиданное чувство – облегчение. Изо рта ее выплеснулось немного крови, она вытянулась и закрыла глаза. По всему ее телу было видно, что наконец-то она успокоилась; наконец-то земной мир окончательно утратил над ней власть и отпустил туда, где и было ее настоящее место.

– Я говорил… говорил… – бормотал Олейв конунг. Он посмотрел на нож в своей руке с таким недоумением, будто видел его впервые в жизни, потом вновь перевел взгляд на племянника. – Хельги! И что нам теперь делать?

– Мстить, – так же ровно и невозмутимо ответил голос из-под капюшона. – я не могу оживить мертвых, но я могу отомстить за мою мать. И эта месть отныне станет моим главным делом.

Сам тон этого спокойного, уверенного голоса говорил больше, чем слова. Сын королевы Сванрад не просто готов был отомстить за нее – он считал это необходимым, а тем самым уже почти свершившимся. Королева не достигла своей цели ворожбой, но самой своей смертью сделала достижение ее почти неизбежным.

Глава 3

Весна подходила к концу, и все родичи поразъехались из Ладоги – кто куда. Воевода Велем с женой уехали на Ильмерь-озеро к тестю, Воята и Гостята вместе с Хаконом сыном Рерика снарядили морские корабли и отплыли в противоположную сторону – вниз по Волхову, а там в Нево-озеро, в Неву и Варяжское море. Их путь лежал далеко – на самую дальнюю оконечность Северного Пути, в Халогаланд, где Хакон надеялся найти свою мать и ее родичей. Ему предстояло нелегкое дело – отвезти дары от Рерика и объявить о желании отца развестись с ней. Однако сам Хакон взялся за это поручение хоть и не без смущения, однако без сердечной боли. Без малого двадцать лет прожив в Ладоге, женившись, став отцом взрослых дочерей, он говорил по-словенски точно как любой словенин, думал как они, и только темные волосы да смуглая кожа напоминали о том, что в жилах его течет иная кровь. Когда его мать приезжала сюда, ему было около двадцати лет, но и тогда он понимал неразумность ее поведения. Он был согласен с отцом: со временем, привыкнув и поняв местные обычаи, Сванрад могла бы занять достойное положение среди здешних женщин. Но, зная ее, Хакон понимал: королева Сванрад никому не позволит себя учить, считая себя обладательницей врожденного и неотъемлемого права наводить везде свои порядки. Как жена и мать она могла только помешать Рерику и Хакону. Более того: сам Хакон уже не первый год уговаривал отца взять другую жену из местных знатных родов. И когда с появленим вдовы-княгини Предславы отец сам вспомнил о такой возможности, Хакон только обрадовался. А не пожелай племянница воеводы Велема идти за Рерика, Хакон с той же охотой предложил бы ей в мужья себя, поскольку два года назад похоронил свою жену Дарфине, так и не увидевшую больше никогда родного Коннахта… А Воята и Гостята отправились с ним, имея целью людей посмотреть и себя показать: если Хакон за двадцать лет жизни в Ладоге стал словенином, то Гостята, потомок множества варягов, намеревался перед женитьбой посмотреть мир и тем заслужить право на уважение тех, кто никогда не осмеливался покидать родной дом.

Предслава осталась в Ладоге одна – то есть ей так казалось. Ближайшие родичи разъехались, бабка Милуша умерла… Родных по крови людей вокруг нее имелось множество – чуть ли не с каждым из урожденных жителей Ладоги ее связывала та или иная степень родства, – но Вояты и Велема ей особенно не хватало. За последние месяцы они стали ей ближе всех, заняли место отца и брата, и теперь она чувствовала себя заново осиротевшей и едва верила, что тягостной разлуке когда-нибудь придет конец.