Может собственных платонов... Юность Ломоносова, стр. 35

— Дядя Иван, отец-то неграмотен. Ты за него всегда расписывался. Так повелось Ежели бы он и был здесь, все одно тебе подписывать.

— Скажи, пожалуйста! Ведь правда! Истинная правда! Делать-то мне что?

Банев встал, прошелся по избе раза два и остановился перед Михайлой.

— Отец твой вчера был у меня, сказывал, что в Город уезжает, и просил, чтобы я пока доглядывал за тобой. Он так и думал, что ты, пока его не будет, уйти постараешься. И сказал, чтобы поручительства тебе я не подписывал. Понял?

Положив ладони между коленями, Михайло побил ими одну о другую. Лицо его было спокойно, он ничуть не удивился.

— Будто не удивлен?

— Нет.

Тогда удивился Банев:

— А есть с чего.

— Я знаю, что отец у тебя, дядя Иван, был, и знаю, о чем должен был с тобой говорить.

Хм! Голова-то на плечах. Откройся-ка.

— Что отец шел — видел, о чем должен был говорить — догадался.

— И после всего этого ко мне пришел?

— Да.

— Почему?

— Потому, что верю тебе, дядя Иван, и знаю — добра мне хочешь.

— Хитрый ты, Михайло, ой, хитрый!

— Это не хитрость. Просто на добро прежде всего считаю, им меряю.

— Смотри-ка! Не ошибешься ли на том в жизни?

— Думаю, что нет.

— Это, значит, я тебе подпишу отпускную. А Василий Дорофеевич об том и просил, чтобы того не делать.

— А ты этого, дядя Иван, не мог бы ему обещать.

— Ну, брат, этак от тебя ничего не утаишь.

— А разве пообещал бы?

— Нет.

— Давно знаю: правду в моем деле видишь.

— Как улещиваешь-то!

— И знаю: перед правдой не отступишь.

— Так, так. Еще меду добавляешь.

Банев остановился перед Михайлой. На лице его изобразилось внезапное и сильное удивление.

— Погоди-ка, погоди. Ты отцу-то вчера сказал, что я уезжаю? А?

— Дядя Иван… Ведь я тогда еще не знал, что отец к тебе пойдет…

— Ага… Вон как. Когда же узнал?

— Когда отец уж пошел к тебе, дядя Иван.

— Ну, другое дело, другое.

Банев рассмеялся:

— Так не хитрый? А? А что обо всем жене моей скажет? Чтобы мне передала? А?

— Догадался… Дядя Иван… Всей моей жизни сейчас решение…

У Банева изменился голос:

— А… Вот… Ну ладно, ладно!

Он тронул Михайлу за плечо:

— Ты ничего. Ты не печалься. Все образуется. Так. На Москве-то как устраивать свое дело будешь?

— В школу поступать буду. Есть там Цыфирная школа, что на Сухаревой башне, и Славяно-греко-латинская академия. В академии науки-то глубже, да недавно новое препятствие к поступлению туда вышло.

— Какое?

— В ту школу был доступ крестьянским детям. А ныне указ вышел — запрет.

— Так. Почет оказан. Это, стало быть, новая власть уже после смерти государя Петра Алексеевича жалует. Да…

Банев подумал:

— Ну вот, скажем, уйдешь ты в Москву. Ладно. А думаешь, отец до Москвы не достигнет?

— Самое трудное дело — это пашпорт да отпускную здесь получить. Все остальное легче.

— Тебе пашпорт, а мне к отцу твоему да и к богу с ответом.

Михайло вздохнул:

— А в хорошем господь не выше ли земного?

Банев улыбнулся:

— Хитрый! Хитрый!

Он снял с гвоздя шубу, надел шапку, кивнул Михайле:

— Эх, беда, беда! Лошадь-то только лишь отложил, а теперь опять закладывай. И отдых бы костям с дороги нужен, не молод. Да вот поди ж ты!

В волостном правлении Банев потребовал книгу для записи поручителей.

Когда в книгу было все вписано, он сказал:

— Вот послушай-ка.

Он прокашлялся и расстановочно начал читать:

— «1730 года, декабря седьмого дня отпущен Михайло Васильев сын Ломоносов к Москве и к морю до сентября месяца предбудущего 1731 года, а порукою по нем в платеже подушных денег… расписался…» Да. Вот и расписался старый простофиля Иван Банев. И что это я раскис, сам в толк не возьму!

Они вышли и направились к саням.

— Ну, иди на свое дело. Господь с тобою.

— Спасибо, дядя Иван.

— Теперь ты в Холмогоры?

— Да. В Холмогоры, в воеводскую канцелярию за пашпортом.

— К примеру, пашпорт получишь. А как же с указом?

— С каким?

— С тем, что вышел о крестьянских детях.

— Ивана Ивановича Каргопольского, дядя Иван, знаешь?

— Слыхивал. Будто доброй души.

— Вот у него друг в Спасских школах учителем. Каргопольский ему напишет письмо. Тот пособит.

— А вдруг не пособит?

Михайло молчал.

— Хм! Знаешь ли, через кого твое дело в Холмогорах решается?

— Через Ивана Васильевича Милюкова, который ведает в Холмогорах земские дела. Как не знать!

— Многое может сделать. Ловок. Но деньгу любит. Так вот, Михайло, ежели бы ты добился, чтобы в пашпорте не было того сказано, что ты есть крестьянский сын?

— Спасибо, дядя Иван, за совет. — И Михайло рассмеялся.

Спрятав справку, он пошел в сторону Холмогор.

— Погоди!.. — окликнул его Банев. — Ты что же, пеший?

— Пойду побыстрее.

— Час-то уж не ранний. Вдруг да опоздаешь. Бери-ка мою лошадь.

Когда Михайло уселся в сани и взял в руки вожжи. Банев сказал:

— Ну, вот и достигай своего. Голова-то у тебя на плечах. Меня, парень, кругом обошел. И, Михайло, запомни: не на тебе грех, на мне, старом. Замолю.

Глава 22. ЧТО БЫЛО УКАЗАНО В ПАСПОРТЕ

У входа в холмогорскую канцелярию мялась толпа мужиков.

Они кого-то подталкивали в спину и потихоньку подсовывали к двери:

— Ступай, ступай, ну-ко!

Но мужик упирался и не хотел идти в дверь.

— Привел, так первый и иди. Сулить ловок. Дело теперь покажи. Вдруг мужик обернулся лицом к толпе, сделал бешеные глаза, замахал длинными руками, как жердями, и закричал высоким отчаянным голосом:

— А? Что я вам, козел, что ли, вперед идти!

Дверь открылась изнутри, и, подтолкнутый своими, мужик влетел в канцелярию. За ним сразу по нескольку, сталкиваясь в проходе, просунулись вперед и остальные. Войдя, мужики сгрудились, и из толпы пошел какой-то тихий гул, вроде как в улье гудело. Михайло вошел, сел на скамейку. За толпой его не было видно.

— А, ваганы-шенкурцы жалуют! С каким делом? — спросил сидевший за столом Иван Васильевич Милюков.

Шенкурских мужиков с реки Ваги отличают с первого взгляда. Самый простой народ, по простоте всякий норовит их обидеть. Поэтому ваганы всегда и держатся «араушкой» — скопом.

— Ну, с какой нуждой-то? — спросил опять Милюков.

Ваганы переглядывались, моргали глазами и охали.

— Ну? — крикнул наконец Милюков.

Тогда тот ваган, которого толкали в спину, снял шапку, выставил вперед правую ногу, подтянул к ней левую, будто неживую, и, поклонившись, сказал Милюкову тонким голосом:

— На обидчика, значит, челом бьем!

И вдруг, повернувшись, рявкнул каким-то нутряным басом на араушку:

— Ну, вы!

Араушка сняла шапки, поклонилась и загудела:

— Рассуди.

— Будь милостивец!

— На тебя как на каменну стену!

Милюков важно погладил себе усы:

— Ну, ну! Говорите! Где, как не у нас, защита.

Простаков-ваганов ловко обошел продувной архангелогородец. По весне они порядились к нему в покрутчики [85]. Лето и осень ходили на его каюках [86]. Подошла осень — расчету получили вполовину. Остальное хозяин обещал выдать на зимнего Николу, на Холмогорской ярмарке. Вот ваганы и явились к хозяину за своим. А купец-то возьми и откажись. Еще крик поднял: что, мол, за люди, не знаю, не ведаю, видом не видывал и слыхом не слыхал.

— Бумага есть ли у вас? — хмурясь, промолвил Милюков.

По араушке прошел шепот:

— Слышь ты, бумагу спрашиват.

— От и думай.

— Эх, сказал — лучше не пытать. Еще беда стрясется.

Один из ваганов, посмелее, спросил: