Может собственных платонов... Юность Ломоносова, стр. 33

Об этом дедовом рубле знала не только вся его деревня — вся округа. Однако когда вновь начиналось представление с рублем, все боялись даже пикнуть, не то что улыбнуться или рассмеяться. Уж знали деда…

С протянутой шапкой «Сам с перст» пошел по кругу. И посыпалось в малахай у кого что было. У кого было серебро — бросал серебро, у кого были только медяки — тот бросал медяки: копейки, гроши. Рыбаки толпились, вытягивали из-за пазух крепко припрятанные кровные денежки, вытряхивали монеты из мешочков, из тряпиц.

Как падала монета, дед подбрасывал вверх шапку и покрикивал:

— Ех!.. Ех!.. Ех!..

«Сам с перст» уже обошел всех, оставался только рыжебородый. Пока дед собирал с других, этот последний тщательно обыскался, общупался и все, что нашлось, сложил в правую руку. Зажав деньги, он держал их наготове.

— Вот тебе на латынь, — сказал он Михайле, кладя все свои деньги в малахай.

Дед шагнул к Михайле.

«Сам с перст, усы на семь верст» был гол как сокол. Все понимали, что его рубль для него — великое дело. Может, больше ничего путного у него теперь и не осталось…

— Ты, Прохорыч, — сказал ему Шубный, — того, знаешь… Ну, боле всех ты положил: рубль. Может, помене дал бы?..

— Чего?..

«Сам с перст» метнул в Шубного такой бешеный взгляд, что тот невольно отступил в сторону.

— Да ты что, богатство мое считал, что ли? А? Может, у меня такими рублями пруд пруди! А? Знаешь ты это?

Шубный вздохнул:

— Как не знать? Знаю…

Дед подобрался, прокашлялся, принял торжественный вид и подал Михайле с поклоном шапку:

— Прими, Михайло, мирское. Крепкие наши денежки, соленые, потом прошли. От того силы в них больше.

Михайло подставил руки, и дед вытряхнул в них деньги.

Надев шапку, «Сам с перст» изо всей силы прихлопнул по ней рукой:

— Ух ты, отчаянное дело! Отец-то Михайле, значит, говорит… А Михайло ему и отвечает… Ух-хо-хо!

И дед, схватив голову обеими руками, покатывался со смеху.

— Отчаянное дело! Ой-ой-ой!

— Ну, — обратился к Михайле Шубный, — ты сказал: в трудном одинокому нелегко. Вот ты теперь и не одинокий.

— Потому мир, значит, с тобой, пособляет тебе, — размахивая руками, разъяснил «Сам с перст». — Понимаешь?

— Как не понять, — ответил Михайло.

Рыбаки обступили его со всех сторон.

— Вроде мы с тобой все, — сказал один из них, похлопав Михайлу по плечу.

— Это так, так уж, — подтвердили хором другие.

— Православные, — проговорил Шубный. — Честь по чести давайте на путь-дорогу Михайле что скажем.

— Уж это беспременно. Без этого никак нельзя, — подтвердил дед. — Ото всех ему наставление. От мира. Деньги ты, может, и без нас где достать мог. Только это от мира тебе, понимаешь? — обратился он к Михайле. — Другое дело.

Рыбаки расселись по своим местам.

— Так, Михайло. Нашему брату, мужику, покуда ходу нет.

«Сам с перст» вскинулся:

— Это как же так?

Но сразу опомнившись, он вздохнул:

— Да… Что уж говорить…

— Потому — кто в силе, по одному пробивайся, — сказал Шубный.

— Ну уж так. И ничего не бойся. Тогда и достигнешь всего. Вот как я.

Фома скосился на деда:

— Ты, Прохорыч, стало быть, так уж многого достиг?

— Чего? А будто нет? Я только богатства не достиг. А оттого, что себя соблюдал.

Шубный продолжал:

— Иди, стало быть, в Москву, ну, и в науки проходи. Как поднимешься ты науками высоко, с той высоты на всю нашу русскую землю гляди. И рассматривай, где на ней правда и где неправда. За правду стой, против неправды бейся — жизни не жалея.

Михайло смотрел на взбудораженного взопревшего деда, который был в яростном воодушевлении, на пристально глядевшего Шубного, на ухмылявшегося рыжебородого, на раскрывшего от радости рот мальчонку, которому все ехал на глаза отцовский треух, на добрые лица других рыбаков, на их большие руки с узловатыми пальцами, рабочие руки, потом он взглянул на зажатые в руке собранные ему деньги, опять перевел глаза на земляков — встал и низко-низко всем поклонился.

Шубный сказал:

— А насчет того, чтобы до времени не разошлось — не сомневайся. Не откроем.

Прохорыч обвел грозно глазами рыбаков и, остановившись на мальчонке, вдруг рассвирепел:

— Ну!!

Мальчонка так и съежился под страшным дедовым взглядом. В смертельном испуге он замахал головой:

— Не, не… Вот крест… Не скажу… Не…

— Ух! — рявкнул дед. — А то как раз портки спущу!

Провожая Михайлу, рыбаки сошли к самой воде. На прощанье все разом ему что-то говорили, перебивая друг друга. Но больше всех шумел Прохорыч.

— В большой мир идешь, парень, в большой. Ну, надо быть, сдюжишь.

Шубный подмигнул Михайле.

— А в том мире умом доходить, ухом приникать да глазом смотреть. Без того доля тебе в руки не дастся.

— И — соблюдай себя!

«Сам с перст» рубанул кулаком.

— Без этого — ничего. Соблюдай!

Михайло вел лодку через реку. Огибая выдавшийся мысом Нальостров, песчаную отмель, что носила название Чертова Носа, он держал на Кур-остров. Быстро сорвавшийся ветер погнал холодную волну, припавшие к воде сырые облака разорвались и задымились, затем они быстро пошли вперед под ударами ветра. Двинский рукав широк в этом месте. Вот уже и не слышно стало рыбаков, махавших Михайле шапками. Вот уже и хуже стало видно их: далеко. Но вдруг порывом ветра донесло:

— …а-а-й!.. а-а-а!..

Еще раз просвистел ветер — и повторенные слова можно было расслышать яснее:

— …лю-дай!.. се-бя!..

Это все никак не мог успокоиться «Сам с перст». Он-то хорошо знал, какая непростая эта его мудрость…

Глава 20. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Шел декабрь. По большой двинской дороге, мимо Курострова, через Холмогоры, по зимнему пути шли тяжело груженные рыбой беломорские обозы. День и ночь скрипели широкие возовые розвальни, укладистые, в которых плотно, одна к одной, лежали серебряные семги с красным маслянистым мясом, навалом грудилась покрытая серебряным инеем навага или была сложена дешевая рыба треска. Обозы спешили в Москву к масленой и великому посту. Сбивались и поднимались рыбные обозы и с Курострова.

Михайло думал свое, Василий Дорофеевич свое. Отец все подозрительней поглядывал на сына, все озабоченнее становился сын. Кто возьмет верх? Не было согласия в хозяйственном ломоносовском доме.

Василий Дорофеевич задумывался часто. Как же это смог бы Михайло уйти из дому? Ведь ясное дело: без его, отцовского, дозволения никак. И подумав об этом, Василий Дорофеевич успокаивался. А вдруг… Что вдруг? Вдруг Михайло что-нибудь придумает? Что придумает? Ничего не придумает. Однако тревога не покидала сердца Василия Ломоносова.

Паспорт должны были выдать в Холмогорах, а чтобы там его получить, требовалась от волостного правления справка. Правление должно было письменно подтвердить, что подушная подать в отсутствие того, кто уходит по паспорту в иное место, будет продолжать идти.

Как же получить в Куростровском волостном правлении такую справку, если отец дома? Никак ее не получишь, пока отец в Мишанинской. Но вот в начале декабря Василий Дорофеевич должен был ехать в Архангельск. Михайло и ждал отъезда отца. Но и отец готовил свое. В его отсутствие Михайле никак не уйти — так решил Василий Дорофеевич.

А почему отец собирался ехать в Архангельск? В это время ведь никогда не ездил?

Еще летом, когда они были на Коле, на промыслах, Василий Дорофеевич поначалу тайно разговаривал с одним тамошним промышленником. У того была дочь на выданье. Вот Василий Дорофеевич и прочил ее сыну в невесты.

Не беден был отец невесты, дочка у него пригожая — хоть куда. Чем плоха будет жена Михайле? Сговорившись обо всем — о приданом и о прочем, — Василий Дорофеевич объявил о невесте и сыну. Ничего тогда летом не ответил Михайло отцу, и, нахмурившись, отец сурово сказал, что выбор невесты — дело родительское и что готовиться ему, Михайле, к свадьбе.