Может собственных платонов... Юность Ломоносова, стр. 16

— В той книге все числом пройдено. И твердь небесная, и земля, и воды — все в числе находится. На первое место оно поставлено. А число и мера к человеческому делу в ней прикладываются. Ведь нужны и час, месяц, год, и вес, и длина пути, и счет дней жизни. И работа тоже мерой меряется. Никуда от счисления не уйдешь. Оно все проймет. Через него весь мир узнаешь. И через число он в твоих руках окажется.

— Навострился ты по своей новой книге, — вдруг раздался в полутемной трапезной голос отца Василия, священника Екатерининской церкви, которого в сумерках ни Михайло, ни Сабельников не заметили. — Навострился. Только смотри, как бы твое число против бога не стало.

— Оно не против бога, а за жизнь человеческую. А хорошо человеку жить на земле — разве против бога?

— Ну, ты не мудри, — ответил отец Василий. — А то мудрость еще заведет тебя куда не следует. Настоящая жизнь человеку на небеси. Здесь же — юдоль [48].

— А почему же страдание человеку в земной жизни настоящее, а настоящего блаженства, щедрот человек должен ждать в другой жизни?

— А ты думаешь, что страдание здесь настоящее? Вспомни-ка ад. В него и попасть нетрудно…

— Можно вспомнить и рай. И в него не всем так уж легко…

Отец Василий метнул быстрый и зловещий взгляд.

— Ты это в чей огород? Смеешься? От веселья до слезы горькой часто один только шаг. Смотри, Михайло.

Отец Василий недобро покачал головой.

«Страхом все, страхом, — думал тогда свое после разговора Михайло. — И кто старой веры держится, и кто новой — все одно. Разницы тут между ними никакой. Все считают, что разум против веры встанет. Разуму же должен быть широкий путь. А к делу он быстрее и лучше пройдет через науки».

Недолгая июльская ночь уже кончалась, а Михайло все сидит за книгами.

Склонясь к грифельной доске, он делает вычисления и чертит с особенным усердием.

Закрывая книгу, он еще раз пробегает широко разогнанную на заглавном листе надпись из больших красных букв: «Арифметика». Взглянув вниз, он читает отбитую двумя линейками строку: «Сочинися сия книга чрез труды Леонтия Магницкого».

Тугими медными застежками он стягивает переплет этой большой книги, которая называлась арифметикой, но заключала в себе сведения и по алгебре, геометрии, тригонометрии, астрономии и многое другое.

Потом Михайло Ломоносов перелистывает маленькие, упругие, сухо потрескивающие страницы другой книги, тесно забитые мелкой печатью.

Закрыв крышку этой книги, грамматики Мелетия Смотрицкого, полученной им от Дудина одновременно с книгой Магницкого, Михайло любовно проводит рукой по ее корешку, где через желтую кожу выдались три шнура, на которых были крепко сшиты листы книги.

Когда Михайло Ломоносов закрывал «Арифметику», будто и незаметно перед его глазами мелькнула фраза: «Потребно есть науки стяжати…»

Потребно? Кому? Может быть, вот и ему отдать себя этому? Ведь есть же такие люди — ученые… Может, ему по книгам и идти?

Эта мысль возникла как-то просто, сама собою, и будто даже не остановила на себе внимания. Но, легши в постель, он все не мог уснуть. Он догадывался, что понял чрезвычайно для него важное, но того, что он сделал первое свое великое открытие, этого Михайло Ломоносов еще не понял.

Глава 7. ЧЕРЕЗ ГОРДОСТЬ СВОЮ ПЕРЕСТУПИТЬ НЕЛЕГКО

Раскрытая «Арифметика» лежала на перевернутой вверх дном кадке. Михайло сидел подле на толстом обрубке дерева.

Сарай, в котором Михайло читал «Арифметику», находился «на отставе», то есть отдельно от дома, в стороне.

Кто-то сзади кашлянул.

От неожиданности Михайло быстро обернулся и поспешно встал. Перед ним стояла мачеха. Погрузившись в чтение, он не заметил, как она вошла.

Ирина Семеновна прикрыла глаза веками, едва заметно, в угол рта, дернулись губы. Но спокойствия своего мачеха явно не хотела нарушать. Совсем ровно она сказала Михайле, направляясь в угол сарая:

— А ты не пугайся, Михайло, не пугайся. Вот кадку свою чуть было не свалил. Не на воровстве, чай, застигнут. Дело благое: света-учености ищешь. Не пугайся…

— Да уж как не испугаться… Шутка ли?..

Темный огонь так и полыхнул в недобрых глазах Ирины Семеновны. Однако она сдержалась.

Мачеха села. Михайло стоял.

— Сядь!

Он сел. Оба молчали. В сарай вошел петух и привел кур.

Увидев людей, он зло поскреб когтями о деревянный пол и далеко отбросил когтями воображаемую землю. Затем он поцелился одним глазом — для верности — поочередно на Михайлу и мачеху, нахально заворчал и вдруг, далеко выбросив голову, так пронзительно кукарекнул, что куры даже присели. Став на одну ногу, петух поднял хвост торчком и застыл как каменный. Немного попев, куры прикрыли глаза и присели на мягкие грудки.

Ирина Семеновна кивком показала на раскрытую «Арифметику».

— Даже в сарае ты предаешься, вникаешь. Приворот в науке есть, сила великая. Зашла я к тебе опять — тебя нет. И сундук не заперт. Открыла— книг в нем и нету. Ай жалость. Давно уж хотела в руках их подержать. Думала, может, пойму, чем они берут.

— А тут ты, матушка, как случилась? Ведь сарай-то этот от нас верста без малого. Гулять, видно, шла, ну и зашла? Проведать?

— Проведать. Отец в море, ты — один.

— И как ты сразу нашла? Ведь никому не сказывал.

— Свет не без добрых людей. Сказали, что ты к Петюшке, своему другу сердешному, в их сарай повадился. То у него в светелке сидишь, то вот где и в другом месте. Вон и сараем не побрезговал.

— Да. Вольготно тут. В стороне. Никто не мешает. И книги свои теперь у Петюшки храню. Понимаешь, матушка, кто-то заходил к нашему кузнецу да просил сделать ключ — как раз такой, как у замка, что дома у меня на сундучке. Кто бы это мог быть? А?

Игра сразу кончилась. Хмельной дурман ударил Ирине Семеновне в голову. Когда она шла сюда, то еще не совсем понимала, что, собственно, будет делать. Но теперь она решилась.

Мачеха поднялась в рост, мгновенно выпрямилась. Яркий красный платок сорвался с головы на плечи, открыл лицо этой еще не старой, высокой, красивой и сильной женщины.

— А-а-а! Ты что же, не пугаешься? Больно смел? Бесстрашный?

Она яростно двинулась вперед, отбрасывая в стороны душивший ее платок.

— А я тебе говорю: при тебе возьму! Понял?

Глаза у Михайлы сделались узкими. Он бешено заскрипел зубами и преградил мачехе дорогу.

На яростном лице Ирины Семеновны изобразилось презрение, и она рукой отстранила пасынка.

Михайло схватил мачеху за запястье.

Ирина Семеновна отдернула руку, отступила назад.

— Ты, ты!.. Что? На мать руку поднял?

Она задыхалась.

— А-а-а! Вон что!.. Да пусть тебе и роду… который от тебя пойдет… пусть… пусть до скончания времен…

Но проклятие не успело сорваться с мачехиных уст.

Из угла сарая уже давно смотрел на ярко-красный платок стоялый холмогорский бык. Когда же Ирина Семеновна двинулась вперед и ее платок пламенем взвился вверх, бык бешено уперся рогами в дверь хлева, задвижка не выдержала, сорвалась, дверь распахнулась — и бык выскочил.

В то же мгновение еще новая беда приключилась.

Открывшаяся наотмашь дверь ударила изо всей силы петуха прямо по хвосту. Сумасшедший петух гаркнул, от испуга полетел под потолок, ударился о доску, ударившись, он еще больше обезумел, еще раз по-сумасшедшему гаркнул и полетел к выходу. Куры издали оглушительный вопль, разом снялись с места и взвились за петухом.

Михайло невольно повернулся — и все увидел. Бык шел прямо на мачеху, нагнув могучую шею.

Ирина Семеновна ничего не видела, бык шел на нее со спины. И поняла она все только тогда, когда Михайло, успевший схватить обрубок дерева, служивший ему сиденьем, нанес быку удар по рогам. В это мгновение она обернулась, следя за Михайлой глазами. Если бы он не успел ударить быка, тот попал бы мачехе прямо в живот. Быстро набросив на глаза опешившему быку лежавший рядом армяк, Михайло налег изо всех сил плечом быку на лопатку, стараясь сдвинуть его с места и втолкнуть в стойло. Бык бешено замотал головой, стремясь освободиться от накинутого на голову армяка.