Средина. Том 1, стр. 29

Могли стать обыденными, а могли и не стать…

Посему Родитель передал своему сыну, Першему, четкие указание по поводу того, как надобно себя вести в отношение Крушеца и мальчика.

А вокруг щита спущенного Господом Вежды все также галдели, шумели и скрежетали старшие лесики, коим казалось, что Яробор неотрывно сидит подле костра и порой оглядываясь, обозревает лес.

Глава двенадцатая

Утро еще токмо подумывало о своем рождении, когда крохотные лапки и подвижный хвостик мышки пробежавшей по лицу отрока, огладили его сомкнутые очи, смахнув оттуда слой дымки, да тем самым пробудив. Ярушка не мешкая отворил очи, и резко поднявшись с земли, торопливо сел, да принялся подкидывать в костер сухие ветви, похоже, так и не осознав, что проспал несколько часов, ибо ему, как порой бывает, показалось, он только миг назад сомкнул очи. Да и костерок, где разумно поддерживался огонек дотоль марухами, оставленными оберегать мальца внутри щита, не сказывал об ином.

Прошло, верно, не более получаса, в котором все еще кругом витала тишина и темная даль небесного купола озарилась алыми лучами подымающегося солнца, толком незримого, но уже неотступно приближающего новый день. Мальчик суетливо повел плечами, и с тоской глянув в сереющий небосвод, дюже тихо протянул:

— Вот и еще одна ночь прошла… Прошла и не принесла мне ничего нового, ожидаемого. А ведь я так жаждал. Я так ждал твоего прихода, чтобы разрешить все мои вопросы… Твоего, — голос отрока понизился до едва ощутимого шепота, — Бог Перший.

Нынешнее и давно уже присущее ему состояние обманчивости надежд охватило все тело Яробора, крепкой хваткой сжало внутри мозг, сие, видимо, Крушец надавил на него, сызнова начиная негодовать. По тонкой смуглой коже отрока сверху вниз, выскочив прямо с под корней волос, пробежали крупные холодные мурашки и в мгновение ока он весь озяб, да прерывисто содрогнулся, ощутив как стремительно покрылась вся земля, и травы, растущие на ней малыми брызгами росы. Просто это лопнул щит Вежды, установленный на определенный интервал времени и схлынувший, при соприкосновение с солнечными лучами, вниз каплями воды. Оно как днесь всякая опасность или какое физическое расстройство для мальца пропали, а старшие лесики с первыми лучами солнца покинули прогалину и направились к великому дубу, сочтя, что Яробор прошел и второе испытание.

Вскоре легкой трелью отозвалась какая-то далекая пичужка. И немедля с ближайшего дерева протяжно и обидчиво ухнула сова, ноне пробудившись вместе с отроком да с ужасом осознав, что день уже вступил в свои владения, а она, продрыхнув, так и не успела отобедать. Впрочем, миг спустя тому огорченному уханью вторили, не просто его, заглушая, а прямо-таки утапливая, иные птицы и махом заполнили зеленые нивы леса, крики сорок, кукушек, коньков, трясогузок… Где-то совсем близко бойко застучал по стволу древа дятел.

В лес вернулось осознание насыщенного бытия, а уже и вовсе побелевшее небо, поглотив все звезды и оставив в своей вышине малую и вечно горящую капельку, возвестило Ярушке о том, что и второе испытание он прошел. Малец с тоской глазеющий на ту далекую и единожды близкую искорку в небе, туго дыхнул и удивленно молвил, теперь обращаясь к пляшущему огню, степенно облизывающему своим языком хворост:

— Странно как быстро пролетела ночь. Я даже того не приметил.

Мальчик неспешно пошевелил затекшими от сидения плечами, да переместившись на присядки, принялся закидывать землей, сухой листвой и хвоей все еще полыхающий костерок. Сушняк попав на объятые пламенем ветви нежданно сухо затрещав, выбросил вверх играющей рябью огонь, прибольно окатив своим трепещущим лепестком занесенную над ним руку мальчугана.

— Ах! — вскликнул от боли Ярушка энергично выдернув из лижущего кожу полымя руку и вскочив на ноги, прижал объятую жаром кисть к груди. — Вот же! Вот же тощий замухрышка! — гневливо дыхнул в свою сторону отрок, ибо всегда попадал в такие болезненные, неприятные ситуации, тем самым обнаруживая собственную слабость. Поэтому весьма редко, и только по принуждению старших разводил костер, ставил силки на дичь и вообще занимался присущим мужам обязанностям. Порой, видя ту самую бестолковость, старшие братья желали надавать ему затрещин. Одначе вскинутая рука мгновенно останавливала свое движение, так и не дотягиваясь до головы Яробора, да немедля внутри братьев появлялась теплота и трепетание пред ним… пред его зримой неумелостью, которую они считали, чуть ли не достоинством.

— Замухрышка! — протяжно дунув на руку, добавил малец.

И теперь обходя по кругу костер, принялся присыпать на горящий хворост землю, подпихивая ее подошвой каныша, страшась, что полымя перескочит ему сейчас на ногу. Когда с костром и горящим хворостом мальчик справился, и полив из кубышки воду на руку смыл с лица сажу да запекшеюся ночью под носом кровь, направил свою поступь к захороненному мечу, все еще туля покрасневшую с тыльной стороны ладонь к груди. Невысокий холмик, прикрытый сверху несколькими еловыми ветвями, как символ гая, воочию сказали отроку, что заговоренное его бесстрашием и лесом оружие готово к бою.

Яробор убрал ветви с холмика, и, принявшись смахивать с ножен сухую листву, хвою и мох, грустно заметил, точно говоря сие притихшей на нижней ветке трясогузке подергивающей своим длинным серым хвостиком:

— Еще бы научиться, этим мечом владеть.

— Тсюили…тсюили, — торопливо отозвалась пичужка и закивала своей малой беловато-серой головкой.

Мальчик на чуток замерев, зачарованно вгляделся в птаху и нежно ей просиял, подумав, что та, может статься, его понимает. Ведь лесики считали всякое божеское творение разумным.

— Тсюли… тсюли, — повторил вслед за птичкой отрок и протянул навстречу ей правый указательный перст. Трясогузка нежданно, соскочив с нижней ветви ели, прыгнула на палец мальца и вельми звонко отрывисто прощебетала, словно желая поддержать его в последнем испытании, которое он боялся меньше иных. Однако, каковое вызывало тревогу не только у Богов, у Родителя, но и у этой малой птахи… коя на самом деле была одной из марух.

— Ах, ты, красавица! — нежно вторил ее щебетанию мальчик ощущая трепетную теплоту к живому созданию доверившемуся ему.

Он медленно направил в сторону пичужки левую руку и указательным перстом огладил ее серую спинку, слегка завибрировавшую под его кончиком.

— Красавица! — глас Ярушки понизился до шепота.

Он внезапно легохонько встряхнул перстом и птаха, слетев с него, взметнулась ввысь, закружив теперь над головой мальчонки. Трясогузка, порой эту птицу величали ледоломка, так как она раньше всех возвращалась в леса, точно своим прилетом ломая на реках лед, а иноредь плиска, может оттого, что плескала своим хвостиком. Отрок вскинул голову вверх, и, залюбовавшись шибутно колыхающимися крылышками птицы, оцепенел, наслаждаясь чистотой создания, плавностью веющего кругом аромата сладковато-смольного духа леса, его мощью и диким уверенным в себе величием, чем-то схожим с далеким недоступным космосом, раскинувшимся округ Земли да колыхающим внутри себя и сами планеты, и звезды, и Галактики.

— Счастливица, — нежно протянул мальчик, все еще не сводя взора с порхающей над ним птахи. — Можешь летать. Можешь жить, как желается. Можешь, а я не могу. Привязан я к людям… К батюшке, матушке… к матушке.

Ярушка резко смолк, оглядел свои худые тонкие руки и такие же тонкие перста, подумав, что тоже желал упорхнуть от своих сродников в иные места… если бы не матушка… Туда, где, наконец, нашел бы успокоение от испытываемой тоски, поелику понимал, что никогда не сумеет стать единым с лесиками, с их мыслями, верованиями. С лесиками… с коими был связан кровью, плотью, но столь отличными взглядами, мыслями… душой.

Малец, конечно, знал, что вне лесов живут иные люди, презрительно величаемые сродниками, нурманны, которые верят в другого Бога Ашеру. Старшие рассказывали и про их религию, про бестолковые, еще более невнятно — непонятые верования. Про их ненависть к лесикам и поборникам старой веры. Обаче, отрок внутри своего естества надеялся и мечтал, что может, где-то есть и такие, как он. Такие, которые не разделяют Богов, которые любят Першего, и с трепетом возносят ему хваления наравне с Небо.