Набат, стр. 23

— Дура девка. Поторопилась, — сказал он. — Может, я бы ее своей полюбовницей сделал.

Прошло несколько дней. Померкла первая вспышка, взбудоражившая рабочих в день гибели Захара Макеева, когда хотелось крушить все, чтобы пыль столбом, чтобы брызги летели. Прорвалась, захлестала тогда злоба, как чугун, спаливший вагранщика. Но вырос земляной холм над ним, а потом и над его дочерью, — снова надо было думать людям о жизни, о своем завтрашнем дне. Мучили нехватки, а поэтому приходилось с поклоном являться в контору к хозяину, где в его руках шелестела книжка с талонами. Надо было покоряться всему и в лихую минуту глушить себя стаканами водки.

— У Яшки Шибакова в «Лисабоне» вчера... Ух, и шибко налисабонились!..

Дятлов будто не заметил ни расщепленных модельных крестов, ни разбитых опок. Не искал он и зачинщиков этого разгрома и первое время вообще не появлялся в цехах.

Кстати заявился к нему нежданный гость — торговец скобяным и посудным товаром: предложил заказ на отливку большой партии утюгов, печных вьюшек и сковородок. В отдельном кабинете ресторана «Мадрид» обмыли коньячком эту сделку, и Дятлов приободрился. На заводе скопилась целая гора бракованных ангелов и христов, — вот и пустить их в переплавку на утюги.

А на следующий день — еще один посетитель.

— Трактирщик Шибаков повидать вас желает, — вошел в кабинет Лисогонов.

— Шибаков? — удивился Дятлов. — Чего ему надо?

Оказалось, с заманчивым предложением явился трактирщик: договариваться о выкупе у него талонов по сходной цене. Разговор шел с глазу на глаз.

— А не сдается ли тебе, уважаемый, что ты нынче свою совесть в трактире оставил? — с прищуром глаз и с усмешкой спросил Дятлов. Мне, значит, гривенник, а себе?..

— И себе, Фома Кузьмич, гривенник.

— Ой ли?.. Похоже, в арихметике слабоват. Рабочим за рублевый талон семь гривен даешь. Отыми от рубля, сколь останется?

— По семь гривен?.. — сначала насупился, а потом осклабился Шибаков. — Шутить, Фома Кузьмич, изволите.

— Земля слухом полнится.

— Да ведь могут сказать, что по полтиннику даже. Языки без костей. Но, извиняюсь, просто обидно слышать такое. Восемь гривен чистоганом платил, как одну копеечку!

Дятлов долго не верил, а Шибаков долго его убеждал, клялся, божился, что это так. По восемьдесят копеек соглашался выплачивать Дятлов за рублевый талон, а Шибаков просил по девяносто. Опять долго ладились и сошлись на том, что поделили спорный гривенник пополам. Трактирщик на это как раз и рассчитывал: пятнадцать копеек от рубля будет у Дятлова, пятнадцать — у него. И ударили по рукам.

Сразу оба повеселели.

— Егор! — позвал Дятлов. — Чего у нас там в шкафчике есть?.. Мадера?.. Давай сюда. — Поднял стаканчик. — За обоюдность, Яков Карпыч!

Шибаков удовлетворенно кивнул.

Глава тринадцатая

ПЕРВЕЙШИЙ ЗАВОДЧИК

Сумерки. Вечер. Хотя и не сложное дело формовать сковородки да утюги, но и для этой работы нужны глаза. Не вслепую же! А окна загорожены тьмой, лампы почти не светят. Мастер приставил к формовщикам шишельников и обрубщиков, чтобы те светили лучинками. По цеху, то разгораясь, то пригасая, перемигивались дымные трепетные огни.

— Лампадки бы перед каждым навесил, — ворчали рабочие.

— Когда же домой-то, Егор Иваныч? — спрашивали приказчика.

— Дом — не работа, не опоздаешь. Баба дома штраф не запишет. Как за получкой — так вас и домой не тянет, а как работать — соскучились.

— Так что же это, без сна да без корма... Какая же работа пойдет?

— А вот я посмотрю, какая... Говорун отыскался! Еще только вякни мне что-нибудь...

— Рот зажмешь? — спросил работавший сбоку Копьев. — Видали таких...

— Плохо, значит, смотрел, ежели видел, — рассердился приказчик. — У нас можешь завтра увидеть... Только не ослепни, смотри. Хамлет!

— Ах, чистоплюй ты чертов! — взорвало Копьева. — Шкура продажная... Смазать, что ли? — подошел он в упор к приказчику и вздернул рукав. — С какой стороны окрестить, выбирай!

— Ты, господин приказчик, не задевай людей. Добром тебе говорят, — угрожающе сказал еще кто-то.

Лисогонов отступил к выходу, крикнул:

— Завтра совсем с завода не выпущу. Христарадники! Рвань!..

Едва успела захлопнуться за ним дверь, как чугунный осколок срезал край косяка и тупо ударился о рыхлую землю.

Красноватым ободком воспаленных век горели глаза. Не разогнуться от длительной работы на корточках, не поднять очугуневшей от усталости головы. А по цеху то и дело разносятся окрики мастера и десятников:

— Чего сидишь истуканом. Эй, долго куришь больно!.. Работай, работай, парень!..

И лишь поздней ночью, когда были залиты чугуном все ряды, Шестов разрешил расходиться по домам.

До утреннего гудка оставалось пять часов. Хочешь — ужинай, хочешь спи, только не промешкай назавтра явиться вовремя. Это завтра уже наступило.

Не до еды, не до дома, — спать, спать. И многие приваливались тут же, в цеху, на землю, прогретую горячими утюгами и сковородками. Только спать...

В эту ночь к заводу, к притихшему городу подошла зима. Чистой снежной пеленой прикрыла она нагрешившую землю, и в это первое утро зимы сторож не пропустил на работу Илью Копьева.

— Хозяин приедет, тогда придешь.

— Почему так?

— Это не наше дело. Мы приказ исполняем... Отходи, отходи, не мешайся.

Зря торопился Копьев, боясь опоздать на работу.

— Ты куда? — останавливали его подходившие к заводу рабочие.

— Каюк, братцы. Похоже, совсем на отдых отпустят.

— За вчерашнее?

— А черт их знает за что... Ну и поговорю же я с хозяином нынче, — скрипнул Копьев зубами. — Ух, и поговорю же!..

В полдень он снова пришел на завод. К тому времени Лисогонов уже доложил приехавшему Дятлову о своей стычке с рабочими, во всем обвинив Копьева.

— Придет — приведи его и сам будь, — распорядился Дятлов.

И вот Копьев стоит перед хозяином в его кабинете.

— Все тебе, Фома Кузьмич, дано, чтобы на всю Россию первейшим заводчиком стать. И почему ты не хочешь этого — удивленье берет.

— То есть, как?.. — опешил от неожиданности Дятлов. — Ты про что это?..

— Удивляюсь, говорю, почему не желаешь, — повторил Копьев. — А все только о Дятлове и говорили бы, как о самом лучшем хозяине. Другие в пример ставили бы — вот, мол, как надо дело вести!

— Ты погоди... ты... — не знал Дятлов, нахмуриться ли ему и оборвать такого непрошеного наставника или заинтересоваться его словами всерьез. А может, действительно путное скажет? Мужик он бывалый, по другим заводам работал и многого насмотрелся. А вдруг! — Ты присядь, — указал Копьеву на стул.

Черт его, этого Копьева, поймет, что у него в глазах: то ли усмешка, то ли, правда, желание подать толковый совет. Держит себя независимо, даже вольно. Ногу на ногу заложил и лаптем покачивает.

— Ну, послушаю... Говори.

— Если б послушал, на руках бы носили тебя, — подхватил Копьев. — Решись, Фома Кузьмич, не прогадаешь, ей-ей!.. Все твои барыши, какие мерещатся, по сравнению с этим — тьфу! — плюнул он себе под ноги.

— Да ты не тяни, — начинал уже раздражаться от нетерпения Дятлов.

Тогда Копьев подался к нему, облокотился рукой на стол и, выделяя каждое слово, будто диктуя, заговорил:

— Все долги и штрафы с рабочих счеркни, это — раз. Выплачивай только деньгами, а талоны похерь, это — два. Плату такую назначь, чтобы каждый мог безбедно прожить, это — три. Для начала хватит, а дальше — больше и сам ты во вкус войдешь, от себя еще много другого придумаешь.

Вспылить, нашуметь на дурака оборванца, взашей его вытолкать — свое достоинство уронить. К тому же, может, он и не такой уж дурак, а, продумав все, нарочно на издевку пустился. Терять ему нечего, когда все потеряно, — дай, мол, напоследок по-своему над хозяином покуражусь.

— Да-а... — протянул Дятлов. — Это, братец мой, мыслю ты подал. — И поднялся из-за стола. — Ну, а пока я обдумывать буду, ты мне должок принеси. Тогда и паспорт получишь. А теперь прощевай.