Мэр Кестербриджа, стр. 64

Стараясь помешать ему пить, Элизабет-Джейн нередко приходила к нему на работу в пять часов и приносила чай в корзинке. Придя однажды на склад в это время и узнав, что Хенчард занят развесом семян клевера и сурепицы на верхнем этаже зернохранилища, она поднялась туда. На каждом этаже этого здания была дверь, открывавшаяся наружу, в пространство, и расположенная под стрелой крана, с которого свешивалась цепь для подъема мешков.

Просунув голову в люк, Элизабет увидела, что верхняя дверь открыта и Хенчард с Фарфрэ, беседуя, стоят на ее пороге, причем Фарфрэ стоит на самом краю бездны, а Хенчард чуть поодаль.

Она не захотела мешать им, не стала подниматься выше, а остановилась на лестнице. Дожидаясь конца их разговора, она вдруг увидела, или ей показалось (страшно было подумать, что она действительно это увидела), как отчим ее медленно поднял руку за спиною Фарфрэ до уровня плеч, и лицо его стало каким-то странным. Молодой человек не заметил этого жеста; впрочем, он казался таким бесцельным, что если бы Фарфрэ и заметил его, то, вероятно, подумал бы, что Хенчард просто расправляет руку.

Но даже от слабого толчка Фарфрэ потерял бы равновесие и полетел бы головой вниз.

У Элизабет замерло сердце при мысли о том, что все это могло означать. Как только собеседники обернулись, она машинально отнесла Хенчарду корзинку с чаем, поставила ее и ушла. Раздумывая обо всем этом, она старалась убедить себя, что жест Хенчарда был просто бесцельным чудачеством, и только. Но, с другой стороны, Хенчард занимал подчиненное положение в предприятии, которым некогда владел, и мысль об этом могла действовать на него как возбуждающий яд; в конце концов Элизабет решила предостеречь Доналда.

Глава XXXIV

На следующее утро она встала в пять часов и вышла на улицу. Еще не рассвело; над землей стлался густой туман, и в городе было темно и тихо, только с аллей, окаймлявших его с четырех сторон, доносились еле уловимые шумы: это падали водяные капли, сгустившиеся на сучьях, и их шорох долетал то с Западной аллеи, то с Южной, то с обеих вместе. Элизабет-Джейн, дошла до конца Зерновой улицы; она хорошо знала, в котором часу обычно выходит Фарфрэ, и, прождав всего несколько минут, услышала знакомый звук хлопающей двери, потом быстрые шаги. Они встретились у того места, где последнее дерево окаймлявшей город аллеи росло у последнего на этой улице дома.

Фарфрэ не сразу узнал девушку; вглядевшись в нее, он воскликнул:

— Как… да это вы, мисс Хенчард?.. Что это вы так рано встали?

Она извинилась, что подстерегла его в столь неурочный час.

— Но мне очень нужно поговорить с вами, — продолжала она, — а к вам заходить не хотелось, чтобы не напугать миссис Фарфрэ.

— Да? — весело отозвался он тоном человека, сознающего свое превосходство. — Что же вы хотите мне сказать? Буду рад вас выслушать.

Девушка поняла, как трудно будет заставить его признать, что ее опасения не лишены основания. Но все-таки ей каким-то образом удалось начать разговор и упомянуть имя Хенчарда.

— Я иногда боюсь, — сказала она, сделав над собой усилие, — как бы он не сорвался и не попытался… оскорбить вас, сэр…

— Но мы с ним в прекрасных отношениях.

— …или как-нибудь не подшутил над вами, сэр. Не забудьте, что ему пришлось перенести много горя.

— Но мы с ним очень дружны.

— Боюсь, как бы он не сделал чего-нибудь… что повредит вам… обидит вас… огорчит.

Каждое ее слово отзывалось в. ней болью, вдвое более длительной, чем само слово. Но она видела, что Фарфрэ все еще не верит. Хенчард — бедняк, служащий у него в работниках, по его мнению, далеко не тот человек, что когда-то был его хозяином. А в действительности Хенчард был все тем же человеком, больше того — темные страсти, некогда дремавшие в нем, теперь проснулись к жизни от полученных им ударов.

Однако Фарфрэ, счастливый и далекий от всяких подозрений, упорно не доверял ее страхам. Так они расстались, и она отправилась домой; в это время поденщики уже появились на улицах, возчики шли к шорникам за упряжью, отданной в починку, лошадей вели из ферм в кузницы, и весь трудовой люд спешил по своим делам. Элизабет вошла в свою комнату расстроенная, сознавая, что не принесла никакой пользы, а только поставила себя в глупое положение своими неубедительными намеками.

Но Доналд Фарфрэ был одним из тех, для кого ничто не проходит бесследно. Он обычно пересматривал свои взгляды с разных точек зрения, и выводы, сделанные им под первым впечатлением, не всегда оставались без поправок. В этот день он несколько раз вспоминал серьезное лицо Элизабет-Джейн в сумраке холодного рассвета. Зная, как она рассудительна, он не мог считать ее предостережения пустой болтовней.

Но он все-таки решил не бросать доброго дела, которое задумал на днях с целью помочь Хенчарду. Встретив под вечер адвоката Джойса, секретаря городского управления, он заговорил с ним на эту тему, как будто у него не было никаких оснований охладеть к своему начинанию.

— Хочу поговорить с вами насчет семенной лавочки, — сказал он, — той, что против кладбища и теперь сдается в наем. Я не для себя хочу снять ее, а для нашего неудачливого согражданина Хенчарда. С этого дела, пусть маленького, он мог бы начать заново, и я уже говорил членам совета, что надо устроить подписку, чтобы помочь ему снять эту лавку, я первый подпишусь… Я подпишусь на пятьдесят фунтов, если все члены совета вместе наберут еще пятьдесят.

— Да, да, я слышал; против этого ничего не скажешь, — согласился городской секретарь просто и искренне. — Но, Фарфрэ, другие замечают то, чего не замечаете вы. Хенчард вас ненавидит… да, ненавидит вас, и вы должны это знать. Насколько мне известно, он был вчера вечером в «Трех моряках» и при всех говорил о вас так, как говорить не следует.

— Вот как… вот как? — отозвался Фарфрэ, опустив глаза. — Но почему он так ведет себя? — с горечью продолжал молодой человек. — Чем я его обидел, и за что он пытается мне насолить?

— Один бог знает, — ответил Джойс, подняв брови. — Вы проявляете великое долготерпение, стараясь ладить с ним и держа его у себя на службе.

— Но нельзя же уволить человека, который когда-то был мне добрым другом? Могу ли я забыть, что это он помог мне стать на ноги? Покуда у меня есть хоть малейшая возможность давать работу людям, он будет у меня работать, если захочет. Не мне отказывать ему в таких пустяках. Но я подожду снимать для него лавку, я еще подумаю хорошенько…

Доналду было очень неприятно отказываться от своего проекта, но то, что он слышал в этот день, а также другие дошедшие до него слухи расхолодили его, поэтому он решил не делать никаких распоряжений насчет семенной лавки. Зайдя к человеку, арендовавшему ее, Фарфрэ застал его дома и, считая нужным как-то объяснить прекращение переговоров, сказал, что совет решил не снимать лавки для Хенчарда.

Арендатор, обманутый в своих ожиданиях, очень огорчился и, встретив затем Хенчарда, сказал ему, что совет хотел снять для него лавку, но этому воспротивился Фарфрэ. Это недоразумение усилило вражду Хенчарда к шотландцу.

Когда Фарфрэ в тот вечер вернулся домой, чайник шумел на высоком выступе в полуовальном камине. Люсетта, легкая, как сильфида, побежала навстречу мужу и схватила его за руки, а Фарфрэ поцеловал ее.

— О! — шутливо воскликнула она, обернувшись к окну. — Смотри: шторы еще не опущены, и нас могут увидеть… какой стыд!

Когда зажгли свечи, опустили шторы и молодожены уселись за чайный стол, Люсетта заметила, что ее муж чем-то озабочен. Не спрашивая прямо, чем именно, она сочувственно всматривалась в его лицо.

— Кто сегодня заходил к нам? — спросил он рассеянно. — Кто-нибудь спрашивал меня?

— Нет, — ответила Люсетта. — А что случилось, Доналд?

— Да так… ничего особенного, — ответил он уныло.