Двенадцать поэтов 1812 года, стр. 64

В повести Остолопова некая дама с говорящим именем Ветрана выбирает шляпку в модной лавке и мимоходом интересуется: «У меня есть дочь, уже лет осми, мне хочется дать ей хорошее воспитание, не знаете ли вы какой-нибудь француженки, которая бы хорошо говорила по-французски и ни слова по-русски?» ^[333]

Такую француженку найти в Петербурге тогда было несложно, и вскоре за воспитание девочки Евгении берется бывшая парижская куртизанка. В результате «тринадцати лет Евгения говорила по-французски как природная француженка». Она умела ценить лишь внешние проявления высоких чувств, чем не замедлил воспользоваться пустомеля и ловкач Полиссон — бывший парикмахер, осужденный на родине за воровство и бежавший в Россию. Полиссон увлекает Евгению из дома и, лишив ее невинности, бросает. Евгения скитается по дорогам, прося милостыню, пока ее, одетую в лохмотья, не узнает проезжавшая мимо родная мама.

Иногда автор от волнения или неопытности срывается на публицистику, но это вовсе не мешает повествованию.

«Любезные читательницы! Если каким-нибудь нечаянным случаем повесть сия попадется в ваши руки, и если из любопытства вы ее прочитаете, то рассудите, сколь опасно отдаваться с такою стремительностью любовной страсти… По крайней мере постарайтесь узнать того, к кому вы ее почувствовали, и не пленяйтесь сшитыми по последней моде платьем, не пленяйтесь остроносыми башмаками, даже и самим французским языком, когда на нем говорят вам одну только глупость; но если вам понравится скромное обхождение, тихий нрав, основательный разум, тогда — вы можете, можете любить!» ^[334]

Наивная, но искренняя повесть Николая Остолопова, надо надеяться, нашла своих читательниц. Только вот вразумила ли она кого — Бог знает.

Глава четвертая

В 1808 году Николай Остолопов из Министерства иностранных дел перешел в Министерство юстиции и был назначен прокурором в Вологду. Здесь Николай Федорович получил ту возможность счастливого уединения, о которой петербургский чиновник и мечтать не мог.

В послании «К приятелю в столицу» (по всей видимости, этим приятелем был Александр Измайлов) Остолопов заманчиво рассказывает о своем образе жизни. На дворе был еще 1810 год; можно было и благодушествовать, и острить:

Про сон в кабинете — шутка. До дивана Николай Федорович добирался глубокой ночью. Прокурор был завален бумагами, требовавшими его каждодневного внимания. А занятия словесностью!

Стихотворные послания друзьям были всего лишь разминкой пера. Заветный труд, над которым Остолопов проводил все свободное время в годы вологодского прокурорства, — «Словарь древней и новой поэзии». Конечно, это не «История государства Российского», но для развития русской словесности — сочинение в высшей степени полезное.

Написание «Словаря…» заняло у Остолопова четырнадцать лет. Получилось три больших тома, содержавших четыреста статей. «Не мог я вообразить, — писал Остолопов в предисловии, — что наполнение оного будет столь многотрудно… Все свободное от занимаемых мною должностей время употреблено было для составления и приведения в возможное и по силам моим совершенство сего словаря…»

К 1821 году, когда «Словарь…» вышел в свет, Николай Федорович уже несколько лет как служил в Петербурге (занимая, как и прежде, совершенно неромантические должности: председатель Шоссейного комитета, управляющий конторой Коммерческого банка…), но о Вологде не забывал. В отделе редких книг вологодской областной библиотеки сохранился уникальный экземпляр «Словаря древней и новой поэзии» с дарственной надписью автора:

Современный исследователь так характеризует труд Остолопова: «В „Словаре…“ рассматриваются 424 „риторические тропы и фигуры, принадлежащие равно и прозе, и поэзии“. Их краткая история подкрепляется цитатами не только из античной и западной литературы, но и из произведений Ломоносова, Державина, Востокова, Мерзлякова, Крылова, Гнедича, Батюшкова, Жуковского, — а в двух случаях — Пушкина, тогда еще только начинавшего свой творческий путь. Для сравнения укажем, что в современном „Поэтическом словаре“ А. Квятковского (1966), капитальном справочнике по теории литературы, объясняется около 670 терминов. А ведь Остолопов опирался на неизмеримо меньший материал, и „Словарь…“ его был первым опытом подобного рода. Поэтому, несмотря на „архаичность“ и „схоластику“, он все же сослужил немалую службу и почти на столетие остался единственным источником поэтической терминологии…»

Казалось бы, столь ревностное и бескорыстное служение поэзии должно было принести автору заслуженное признание коллег-литераторов и уважение всех почитателей русской словесности. Так бы и было, очевидно, появись «Словарь…» лет на десять раньше. Но кропотливый труд Остолопова по духу и стилю своему принадлежал эпохе классицизма, как сам он принадлежал эпохе Александра I, а обе эти эпохи заканчивались.

Михаил Дмитриев (племянник Ивана Ивановича Дмитриева) вспоминал потом, что именно в 1820-е годы стало возможно «все осмеять, из всего сделать карикатуру… талант не защищал уже человека и оскорблял завистливую посредственность» ^[336].

Да, талант Остолопова был скромен, но те, кто нападал на Николая Федоровича, и не вчитывались в его труды. Им казалось, что это смешно: фамилия — Остолопов, и при этом человек с идеалами. Остолопов, а занимается теорией литературы! Ату его!

Последний прижизненный печатный отзыв о Николае Федоровиче был откровенно карикатурным: «В России есть некто, плохой стихотворец, Николай (по батюшке не знаем как) Остолопов…» («Московский телеграф», 1829 г.).

Отчество Остолопова легко было уточнить по петербургскому адрес-календарю — несомненно, стоявшему на полке в редакции, но, видно, кому-то хотелось ударить побольнее.

В том же 1829 году Николай Федорович получил назначение в Астрахань, где и скончался через четыре года.

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ВЯЗЕМСКОМУ

(Князь Петр Андреевич Вяземский. 1792–1878)

Глава первая