Двенадцать поэтов 1812 года, стр. 61

Третья история относится уже к войне 1812 года.

«…Другие ротные командиры получили георгиевские кресты, а Петин был обойден. Все офицеры единодушно сожалели и обвиняли судьбу, часто несправедливую, но молодой Петин, более чувствительный к лестному уважению товарищей, нежели к неудаче своей, говорил им с редким своим добродушием: „Друзья, этот крест не уйдет от офицера, который имеет счастие служить с вами: я его завоюю; но заслужить ваше уважение и приязнь — вот чего желает мое сердце, и оно радуется, видя ваши ласки и сожаления“» ^[322].

Кроме «Воспоминаний о Петине», Батюшков посвятил ему элегию «Тень друга». Она родилась в июне 1814 года, когда поэт возвращался с войны на родину морем на пакетботе «Альбион». На седьмой день плавания утомленный морской болезнью Батюшков стоял на палубе и вдруг увидел рядом Петина — живого и здорового. Но не успел Батюшков обрадоваться, как видение исчезло.

Это стихотворение-реквием тронуло и тех, кто был далек от поэзии, и искушенных друзей-литераторов. (Элегия «Тень друга» считается первым байроническим произведением в русской поэзии, хотя неизвестно, был ли Батюшков в эту пору знаком с поэмой «Паломничество Чайльд Гарольда».) Строки огромной эмоциональной силы и небесного совершенства были посвящены не великому полководцу, а простому русскому офицеру, каких пало на полях сражений тысячи и тысячи.

Появление в «Вестнике Европы» в 1816 году «Тени друга» стало особым моментом для наиболее восприимчивой и совестливой части русского дворянства. Поэтическое осмысление Батюшковым гибели друга и читательский резонанс от этого осмысления помогли утверждению в обществе нового понимания ценности человеческой жизни. Для читателя Батюшкова смерть человека уже не может быть исчезновением «всего лишь одного человека» — это утрата целой вселенной, это потрясение всего мироздания.

Отсюда, с Батюшкова, открывается прямой путь к фронтовой поэзии Великой Отечественной, к поэмам «Сын» Павла Антокольского и «Зинка» Юлии Друниной, к стихам Александра Твардовского «Я убит подо Ржевом…» и Сергея Орлова «Его зарыли в шар земной», к песням о «Сережке с Малой Бронной и Витьке с Моховой» и о «Лёньке Королеве»…

Батюшков беспрестанно возвращается к памяти друга. В очерке «Воспоминание мест, сражений и путешествий» он описывает последние встречи с Иваном Петиным, и кажется, что каждое слово здесь написано сквозь слезы.

«…Приятель мой уснул геройским сном на кровавых полях Лейпцига… Дружество и благодарность запечатлели его образ в душе моей… Он будет путеводителем к добру; с ним неразлучный, я не стану бледнеть под ядрами, не изменю чести… Мы увидимся в лучшем мире…» ^[324]

Возможно, еще один портрет друга, последний поклон ему, Батюшков оставил в большом стихотворении «Переход через Рейн. 1814», опубликованном в 1817 году:

Даже когда тяжелый душевный недуг охватил Батюшкова, и окружающим казалось, что все былое для поэта перестало существовать, об Иване Петине он и тогда помнил.

Глава шестая

Константин не сразу нашел силы, чтобы написать письмо матери друга. Только 13 ноября 1814 года, на сороковой день после гибели Ивана Петина, он с деликатной обстоятельностью пишет Александре Павловне:

«Милостивая государыня! Простите мне великодушно, если моим письмом я растравлю глубокую и неисцелимую рану вашего сердца; но я знаю, что слезы матери, горестные и вечные, имеют некоторую сладость для сердца, исполненного веры и надежд на Бога, единственного утешителя в печалях.

Я имел счастие быть известен вам при жизни незабвенного вашего сына, с которым я провел, в бытность вашу в Москве, несколько месяцев, счастливейших в моей жизни. Незабвенный ваш Иван Александрович был мой товарищ на войне и друг мой. Время не изгладит его из моей памяти. Все товарищи, все офицеры, все те, которые знали его, жалеют о преждевременной его кончине. Мы уважали в нем редкие его качества: неустрашимость в опасности, постоянную храбрость, любовь к товарищам, снисхождение к подчиненным, добродушие и откровенность в обществе, редкий ум и прекрасную душу. Как ни горестна потеря такого друга для меня, но она ничего в сравнении с вашей. Один Всевышний в силах ее измерить в сердце матери; один Всевышний, повторю вам, в силах подать вам утешение и твердость.

Я был в Лейпцигской битве и на могиле Ивана Александровича, к которой меня привел его камердинер. Отдав последний долг моему другу и храброму полковнику, я потребовал пастора и просил его убедительно сохранить священные останки Русского воина. „Здесь, — сказал я, — будет воздвигнут памятник его родственниками и неутешною матерью“. Он дал мне слово сохранить в целости драгоценную могилу. Теперь, милостивая государыня, возвращаясь в мое отечество, я поставляю себе священным долгом сделать вам следующее предложение: воздвигнуть памятник над прахом вашего сына… Я беру на себя сделать приличную надпись и заказать рисунок. Конечно, ни один художник не откажется от столь прекрасного занятия.

Сладостно и приятно помыслить, что на поле славы и чести, на том поле, где русские искупили целый Мир от рабства и оков, на поле, запечатленном нашею кровию, русский путешественник найдет прекрасный памятник, который возвестит ему имя храброго воина, его соотечественника, и почтит его память, драгоценную для потомства! Я исполню то, что обещался на могиле храброго Петина, и счастливым назову себя, если вы не отринете мое предложение, усердием и дружбою внушенное. Удостойте меня ответом, Милостивая государыня, и верьте, что я пребуду навсегда с чувством глубочайшего почитания к матери моего друга и товарища. Ваш покорнейший слуга Константин Батюшков.

Имя пастора той деревни, где погребено тело Ивана Александровича, у меня записано, но имя села потеряно. Камердинер его знает, конечно. Впрочем, и по одному имени пастора можно будет отыскать могилу, тем более что тот, кому будет от нас сделано поручение, ничего не упустит для исполнения его со всею возможностию и точностию.

Мой адрес: Константину Николаевичу Батюшкову, в жительстве Александра Ивановича Тургенева, в департаменте его сиятельства князя А. Н. Голицына» ^[326].

Батюшков ставил поэзию на первое место среди сокровищ мира, но свои стихи (а тем более — прозу) оценивал с ученической скромностью. Он не очень верил в то, что его слово донесет память о друге для будущих поколений. В «Воспоминаниях о Петине» он с печалью сетовал: «Имя молодого Петина изгладится из памяти людей…» ^[327]