Рискнуть и победить (Убить демократа), стр. 21

Если захочет.

И если сможет.

Человек, которого все члены российской делегации на Балтийском клубе называли Профессором, миновал главный зал, наполненный неназойливым движением людей, прошел в дальний полутемный неф и сел на церковную скамью, которые в католических храмах располагались рядами, как кресла в театральных залах или в залах ожидания на вокзалах.

Через минуту на полированный дуб скамьи через кресло от него опустился Аарон Блюмберг.

Профессор словно и не увидел его. Он рассеянно-властно из-под кустистых седых бровей оглядел малолюдный зал, темные хоры и мерцающие трубы малого органа и негромко произнес, обращаясь скорее к хорам, чем к сидевшему рядом Блюмбергу:

— Похоже, что сегодня день, когда сбываются мечты.

— То же самое, почти слово в слово, я сказал полчаса назад своему драйверу, — помедлив, ответил Блюмберг.

— Драйверу? — переспросил Профессор.

— Я хочу быть правильно понят. Для этого нужно быть точным во всех словах. Этот человек выполняет роль моего водителя, но он не мой водитель. Поэтому я его так и назвал.

— Что ж, здравствуй, полковник.

— Здравствуйте, учитель.

V

Шишковец ткнул толстым пальцем в кнопку «Stop» на диктофоне и непонимающе, а от этого словно бы раздраженно взглянул на Профессора:

— Почему он назвал вас учителем?

— Потому что он мой ученик. Я работал с ним больше десяти лет. Начиная с последнего курса академии КГБ.

— Он всегда называл вас учителем?

— Никогда. Сегодня — первый раз. Никому не чужды человеческие слабости.

Сентиментальность — одна из них. А она всегда несколько высокопарна. Так что не будем придираться к словам.

— О каких сбывающихся мечтах у вас шла речь?

— Двадцать три года назад мы с ним встретились в этом же соборе, в том же боковом нефе. Он вызвал меня на встречу, чтобы объявить, что уходит на Запад. В разговоре сказал, что мечтает о том дне, когда мы снова встретимся в этом же соборе и просто посидим и послушаем малый орган. Там на хорах, даже когда нет службы в большом зале, всегда играют органисты. То ли студенты консерватории, то ли ученики органиста, не знаю. Вот он и сказал, что мечтает о том дне, когда мы будем просто сидеть и слушать музыку и не думать о том, сколько агентов задействовано в операции его перехвата и секретного изъятия. Был тогда такой термин. Старый термин, введенный в обиход еще со времен Дзержинского.

— Вы уже знали, что он уйдет?

— Да. Он встретился со мной, чтобы передать кое-какие документы и сформулировать свои условия.

— Сколько же агентов было задействовано в операции?

— Много.

— И не сумели перехватить?

Профессор помедлил с ответом. Он вызвал звонком дежурного консульского пункта связи, в помещении которого шел разговор, попросил принести чашку кофе покрепче, без молока и без сахара, и только после этого ответил своему сановному собеседнику:

— Нет.

— Почему?

— Мелкое и вполне простительное в моем возрасте человеческое тщеславие подмывает меня ответить: потому что я был хорошим учителем. Но это не так. В лучшем случае не совсем так. Нет. Главное в другом. В том, что он был хорошим учеником.

— Не скромничайте, Профессор! Если человек двадцать лет уходил от лучшей разведки мира — а разведка КГБ ведь считалась лучшей разведкой, не так ли? — тут мало быть хорошим учеником. Тут и учитель нужен незаурядный.

— Спасибо за комплимент, но вы не совсем правы. Он от нас не уходил. Он даже не очень и прятался. Просто он делал так, что при всей его доступности и открытости мы не могли его взять. Дело в том, что у него всегда было больше информации, чем у нас. И хотя после ухода он не сдал ни одного нашего нелегала… — Позвольте! — перебил Шишковец. — А все международные связи КПСС? А система финансирования братских партий и национально-освободительных движений? В то время я заканчивал Академию общественных наук и прекрасно помню, какой разразился скандал!

— Я сказал, что он не сдал ни одного нелегала, резидента. А этих… Да, престижу партии был нанесен серьезный урон. Вы и сейчас осуждаете его за это?

— А вы? — быстро спросил Шишковец. Андрей Андреевич Шишковец был крупным сорокалетним мужиком уральской закваски, начинал в Свердловске, во время горбачевской травли своего уральского шефа поддержал Ельцина без всяких расчетов и задних мыслей, активно проявил себя, будучи депутатом Верховного Совета РСФСР, и после путча 1991 года неожиданно для многих, в том числе и для самого себя, стал одной из самых влиятельных фигур в российском правительстве. Он был острым полемистом, опыт митингов, предвыборных собраний и парламентских зубодробительных стычек укрепили его веру в себя. Не прошло даром и его пребывание на вершинах властных структур. Однако сейчас Андрей Андреевич ощущал, что ему трудно разговаривать с этим Профессором, который на самом деле был никаким не профессором; он все время чувствовал какую-то принижающую его властность и даже снисходительность в тоне собеседника, в неспешных длиннотах, которые позволял себе Профессор, даже во взглядах, которые он бросал исподлобья, поднося ко рту чашку кофе. И потому вопрос Шишковца прозвучал резче, чем того требовали обстоятельства, — ему просто нужно было переломить психологический настрой разговора, и тема давала для этого удачный повод.

Да, давала. Шишковец был связан с КПСС только формально: был, состоял, участвовал. Как все. И не более того. Он не сделал никакой партийной карьеры, хотя связи отца, второго секретаря обкома, давали ему эту возможность. Всего, чего он в жизни добился, он добился сам. В отличие от Профессора, который всю жизнь просидел в КГБ и внешнеполитическом отделе ЦК и лишь в финале драматических событий августа 1991-го предпринял какие-то меры для блокирования частей КГБ, подготовленных для штурма Белого дома. Что это были за меры, Шишковец не знал, о таких вещах не принято было расспрашивать, но президент очень высоко ценил Профессора и прислушивался к его мнению даже тогда, когда ни к кому не прислушивался. И все-таки нужно было поставить этого старого грифа на место. Поэтому Шишковец повторил:

— А вы?

— Я был уверен, что он сделал благое дело, — добродушно, как говорят о погоде, ответил Профессор. — Во-первых, сэкономил стране миллионы долларов, которые мы скармливали этим дармоедам, то есть дружественным компартиям. Во-вторых, дал возможность Интерполу, ЦРУ и «Моссаду» ликвидировать самые опасные гнезда международного терроризма, которые создавались под видом центров национально-освободительного движения.

И не столько его слова, сколько этот благодушный тон окончательно вывел Шишковца из себя.

— Благое дело, говорите? Прекрасно! Вы были в этом уверены? Прекрасно! Есть только один вопрос: как вы были в этом уверены — вслух или про себя?

— Я доложил о своих соображениях Юрию Владимировичу Андропову. В то время он возглавлял КГБ. Он согласился со мной.

— Как?! — вырвалось у Шишковца. — Вы доложили Андропову, и он… — Да, он согласился со мной. И информировал о моем докладе кое-кого из секретарей ЦК. К сожалению, его позиция не нашла поддержки.

— Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что Андропов уже тогда… — Я не хочу его ни хвалить, ни ругать. Но он был профессионалом. И уже тогда понимал, что нужно немедленно что-то предпринимать, если мы не хотим того положения, которое имеем сегодня. И какое будем иметь завтра.

— Какое же положение мы будем иметь завтра? — сдерживаясь, поинтересовался Шишковец.

— Чтобы поговорить об этом, я и попросил вас прервать свое общение с дочерью и срочно приехать сюда. И для начала послушать эту пленку. Но прежде я хочу закончить тему. Так вот, полковник не сдал ни одного нелегала, хотя знал практически всех. Это было его условием. Мы не трогаем его семью, а он не мешает работать нам. Он и сегодня может провалить всю нашу сеть от Европы до Канады. Он свои условия выполнил. Мы своих, к сожалению, нет. Его жена, пятнадцатилетний сын и мать погибли в автомобильной катастрофе. Это было около десяти лет назад.