Псы господни, стр. 48

Джон Зелински считал себя британцем во втором поколении, его родители были поляками из Львова, которых их родители вывозили в Англию сразу после войны с Советами. Он с детства говорил по-польски и с интересом отнесся к перспективе поработать в Восточной Европе, почти на родине. С не меньшим интересом он согласился сотрудничать с разведкой, как требовала его горячая, склонная к авантюрам кровь.

И вот он уже полгода топчет азиатскую пыль на этой окраине мира в Таджикистане, выполняя нудные обязанности наблюдателя ООН и бессмысленные задания резидента МИ-6 в этом невозможном Душанбе. Они с Нейлом Янгом сразу невзлюбили друг друга, а потому от скуки и неуюта отравляли друг другу жизнь, как могли. Нейл Янг, как резидент, к сожалению, мог больше.

Сегодня Джон осматривал вместе с правительственной комиссией местный госпиталь, радуясь двум вещам: во-первых, собственному отличному здоровью, во-вторых, английскому гражданству, — потому что эти две вещи надежно ограждали его от необходимости подвергаться лечению в столь ужасающем месте.

Зелински не понимал, как можно держать больных людей в такой духоте, вони и грязи. Тем более что лекарств все равно нет, даже бинты персонал вынужден стирать и стерилизовать заново. Как можно выжить в таких условиях, он отказывался понимать. Тут и здоровый долго не протянет...

Выйдя покурить за компанию с молоденькой докторшей в уютную зеленую беседку во дворе госпиталя, он все это высказал ей на ломаном русском. Если учесть, что круглолицая девушка была из таджикской семьи и русский не был ее родным языком, то разговор их волей-неволей напоминал о вавилонском столпотворении. Однако девушка была миловидной. Девушка возмущалась не меньше ооновца:

— Я в Петербурге училась. Там клиники не чета этой. А здесь просто прошлый век.

Мы без вашей помощи вообще бы пропали.

— Мы понимаем, — важно говорил Джон, как будто именно он распределял гуманитарную помощь.

— Но вы не подумайте. У нас хирурги есть такие, что и в Америке не помогут, а наши справятся. Вы бы видели, какое ранение недавно оперировали, я ассистировала доктору Головко. Весь затылок, — она повернулась спиной и показала на своем симпатичном девичьем затылке, какая страшная была рана, — весь был разворочен огнестрельным ранением. А доктор Головко стал оперировать все равно, потому что сердце еще билось.

Джон с показным удивлением качал головой, любуясь девушкой. Она краснела, догадываясь об этом, и продолжала с еще большим воодушевлением:

— Никто не верил, что Кудимов выживет, а он выжил. Да! Может быть, уже скоро в себя придет. За ним день и ночь смотрят, и охранник в палате.

— Зачем? — удивился Джон Зелински.

— Ну понимаете, в него же стреляли. Бандиты убить хотели. А если они узнают, что он жив, то могут прийти и добить.

— Что ж вы мне выдаете тайну?

— Вам можно. Вы же англичанин и с нашими бандитами лаваш есть не сядете.

— Давайте посмотрим на этого больного, вдруг ему станет лучше. Откроет глаза, а перед ним девушка.

Логики в этих словах не было ни малейшей, но девушку интересовал высокий и красивый англичанин с белоснежными, как на плакате, зубами, поэтому Джон мог говорить все, что взбредет на ум.

— Нет, охранник не пустит. К нему только доктора пускают и медсестру, и министр приезжал смотреть.

— Тогда давайте хоть в окно на него взглянем.

— Ну, давайте.

Девушка повела его к дальнему концу крыла и показала на окно.

— Вот это должно быть. Подсадите меня, я загляну.

Джон с удовольствием обхватил ее бока и поднял вверх. Девушка запищала, но вырваться слишком не торопилась.

— Да, — сказала она. — Больной там.

Ночью Джон убедился, что больной Мирзо Кудимов лежит под капельницей, освещенный настольной лампой. На второй кровати прилег охранник в форме.

Джон Зелински вынул из кармана небольшой прямоугольник из пластмассы с проводком и прикрепил его с краю на стекло. Проводок шел к миниатюрному передатчику, который совершенно скрылся в щели под подоконником. Джон вынул из кармана баллончик с краской, которую примерно подобрал по цвету к охре, покрывавшей раму больничного окна, и прыснул в угол, где был резонатор, что совершенно скрыло и его, и тонкий проводок.

Джон вернулся в автомобиль и включил приемник: в салоне машины отчетливо раздалось храпение охранника, тихое затрудненное дыхание раненого и даже звук капель в сосуде на подставке.

Зелински не был посвящен в большие шпионские тайны, но, безусловно, знал про убийство двух замминистров и офицера Мирзо Кудимова. Резидент потерял покой и сон из-за этих происшествий и гонял Зелински, как мальчишку.

На третий день Зелински все-таки дождался своего часа: Мирзо начал бредить, а потом заговорил.

Министр внутренних дел примчался, не дождавшись утра, и немедленно выгнал всех из палаты.

— Мирзо, — ласково позвал он.

В машине Джона Зелински начала мотаться лента магнитофона.

— Мирзо, ты слышишь, что я говорю?

— Да, — послышался слабый голос.

— Ты узнаешь меня?

— Да, господин министр.

— Вот и хорошо. Тебе стало лучше, ты пришел в себя. Теперь я хочу совсем немного поговорить с тобой, чтобы не утомить.

Молчание.

— Ты знаешь, кто в тебя стрелял?

— Я выживу? — спросил больной. Министр понял, что с больным надо говорить немного серьезней, это все-таки не ребенок.

— Не знаю, но, по-моему, ты уже выжил.

— Меня добьют.

— Кто?

— Они обязательно добьют меня.

— О том, что ты выжил, никто не знает. Я объявил, что ты убит, и не разрешил открывать гроб, потому что у тебя якобы обезображено выстрелом лицо. Так что тебя официально нет на свете.

— Все равно добьют. И если я буду молчать, все равно убьют.

Министр убедился, что раненый находится в здравом рассудке.

— Кто это хочет сделать? — настаивал он.

— Возех.

— Это он стрелял в тебя?

— Нет.

— А кто же?

— Худайбердыев.

— За что?

— Ему приказал Возех.

— Вот оно что. Но почему?

— Довлат продался. Это расписка кровью.

— Он убит, — сообщил министр.