Серебряное слово. Тарасик, стр. 78
Минутка глядит на сопку и щурится. И вдруг он переводит глаза на маму Тарасика.
— Соня-а-а… Ты вот чего-о-о!.. Чеши-ка на почту. Купи открыток. Ясно?
— Не обращайте внимания!.. Серость, неделикатность! — ужасаясь, шутливо оправдывается стармех.
— При чем тут неделикатность? — спрашивает мама Тарасика. — А может, ему на самом деле очень нужны открытки?.. Он… он человек замечательный! И мы с ним дружим.
— Ах, так?! — говорит стармех. — Тогда, извините, конечно. «Красной Армии сыны все-е-е прекрасны, все-е-е знатны!..» Осторожней, Искорка, не оглядывайтесь, упадете в воду.
Глава одиннадцатая
— Отойди, огорчу! — так сказал грузчик маме Тарасика и побежал дальше, придерживая на плече измазанный мукой куль.
Со звоном и длинным-длинным каким-то клекотом прокатила мимо нее по рельсам вагонетка.
Нет, это место не для прохожих. Хозяева тут тюки, вагонетки, рельсы…
Они — справа и слева. Они сходятся, скрещиваются.
Вспорхнула стальная рука подъемного крана. Сверху, с неба (вон оттуда — из дальнего маленького окошка), выглянул крановщик. На нем черная меховая шапка. Он орет-надрывается. А слов почему-то не разобрать.
Чуть слышен далекий, запертый шум моря. Море охвачено с трех сторон сопками. Ему спокойно в этом разорванном пристанью кольце. Тихо ему, а все ж таки бьется и плещется оно. На дальнем берегу лежит старая-старая баржа, перевернутая вверх днищем… Ее поржавевший бок пригревает солнышко.
Нет на свете кладбища для старых и умерших кораблей. Земля их не хочет захоронить (наверно, за то, что они морские). Но придет время, их переплавят в больших плавильных печах. Сжигая, печи продлят их жизнь (только уже не морских судов, а железа и стали).
Вся земля в порту как будто бы ощетинилась «топиками» (так по-морскому зовутся старые суда). Издали они похожи на хатки, построенные ребятами. Светятся окна хаток: дыры, в которые глядит небо. Мхом и ракушками обросли их бока.
А море — плещется. Ему хочется подобраться поближе к остову баржи — лизнуть ее и обдуть.
…Медленно причаливает к пристани пароход и вываливает на берег трап. Большой пароход. Пассажирский. Если б солнце тут было поярче, пожалуй, могло бы кому-нибудь померещиться, что сейчас распахнутся каюты и на палубы выйдут люди, одетые в светлое, как на черноморских судах.
Но здесь не юг. Здесь — Дальний Восток. Пассажиры этого транспорта — люди с тех берегов, где нет железной дороги и посадочных площадок для самолетов.
Долгонько, должно быть, поджидали они «оказии» (последней, перед закрытием навигации). Глядели в море — а не схватится ли оно льдом, не придется ли им дожидаться транспорта до наступления весны?
…Для пассажиров с дальних Курил Петропавловск — большая земля. Отсюда они доберутся до Кисловодска и на Украину, где родина вот того усатого рыбака. Суровые, грузные и почему-то все как один высокого роста, выходят они на петропавловский берег.
…А по правую сторону от парохода стоят другие суда. Полощутся по ветру флаги…
Пропало. Исчезло. Ушло назад…
Порт за плечами стармеха и мамы Тарасика.
Дорога к городу крутая и грязная. Ее разбили колеса грузовиков.
…А нервные все-таки люди шоферы! Дают гудки, орут и окатывают без нужды пешехода грязью буксующих колес.
Из легковички выходит начальник порта. Поднял руку и помахал кому-то перчаткой: «Привет!..» Он начальник над этими вот тюками, грузовиками, над этим забортным трапом и пароходом, который только что пришвартовал к берегу Петропавловска-на-Камчатке.
Захочет — и может велеть пароходу остановиться на рейде (даже если его проклянет за это капитан).
«Нет места. Всё…» Ничего не поделаешь, ничего не попишешь… С начальником порта шутки короткие. Захочет — и остановит кран с орущим крановщиком. Он хозяин этого лязганья, крика и грохота.
И только над морем он не хозяин, хоть и похож на морского бога Нептуна (не какого-нибудь Нептунишку, а Нептуна с большущего пригородного фонтана).
И все же он не хозяин над океаном. Штормы не спрашивают у начальников, быть им или не быть. Они разбивают графики.
Никогда начальник порта не даст «добро» и не примет транспорта, если барометр намекнет ему на морскую бурю. Он склонит голову перед штурмующим океаном.
…А вот и пригород.
Выскакивает из лужи гусь; осторожно вытягивает длинную шею; приоткрывши клюв, глядит на маму Тарасика. «Молоденькая! — так, наверно, думает гусь. — Поэтесса! Ай да стармех — на ходу подметки рвет!»
Гусь восхищен. Он бросается к луже. Как нефть из нефтяной скважины, взлетают кверху острым плотным фонтанчиком черные брызги слежавшейся придорожной грязи и окатывают (еще почти совершенно новые) мамины полуботинки.
— Идите, Соня, по тротуару. Я с краю, — предлагает стармех. — Дама — по правую, по правую сторону тротуара.
— Здесь нет тротуара!
— Кавалер с краю. Потому что, сами должны понимать… Грязь — это первое. А второе то, что вдруг машина не так развернется.
— Здесь нет машин.
— Сострили. С меня двадцать копеек. В Петропавловске есть «Москвичи». И тут неплохо, надо сказать, прирабатывает шофер, особенно если моряк из дальнего плавания. Между прочим, Малинина Ольга — слыхали, конечно? — она у меня всегда ходила по эту сторону тротуара.
— В Петропавловске?
— Нет. Допустим, в Америке… А случалось, в Швеции. В Дании. И на Филиппинах.
— Чего?
— А на Филиппинах, — пожимает плечами стармех.
— Я уж давно замечаю: вам всегда хочется хоть имя ее назвать.
— Память, Соня, — это вторая душа человека. А?.. Как вы думаете?
— Думаю то же самое, что и вы: «Разлука гасит страсти посредственные и превращает в пожары страсти большие».
— Страсти?.. Ух, ты! Оторвали! — Стармех смеется. — Шарфик давайте, Соня, затянем потуже, ветрено… Эх, молодежь, молодежь. Что вы смыслите в этом деле? Мы с капитаном Ольгой, может быть, щи хлебали из одного котла.
— И она их всегда хлебала по правую сторону тротуара!
— А уж это простая вежливость. Нет, серьезно… Закончите образование, Соня, выучитесь на писателя и беритесь за дело: создайте книгу о капитане Малининой Ольге. Первое то, что она достойна. Второе то, что теперь уже больше не будет на флоте женщины-капитана. И правильно… Слишком тяжкое это для женщины ремесло.
— А у нее были дети? — задумавшись, спросила мама Тарасика.
— То-то и есть, что какое там дети, Соня. Не до детей. Не разведешь, согласитесь сами, на судне детский сад. Но была у нее собака. Рыженькая такая. Коротконогая. Ее смыло за борт в проливе Франца-Иосифа.
— И Малинина… Расскажите, как она спасала собаку.
— Какой спасала! Не за борт же кинуться капитану? Вот то-то и дело, Соня. Может, она бы и кинулась, но неудобно. Все ж таки капитан. Капитан в ответе за экипаж — это первое. За свой транспорт — это второе… Заперлась в каюте — вот только и всего. Походила там, походила…
— Она плакала?
— Плакала? — Он удивился. — Нет, детка, она не плакала.
— Вы ее сильно уважали, должно быть. И любили! — ни с того ни с сего сказала мама Тарасика.
— А как же! — бодро ответил стармех. — Право, не знаю, конечно, из чего вы это выводите… Но кто не любит женщин, так тот дурак.
Моросил дождь. А уж давно бы пора выпасть первому снегу.
Дождь хлещет и размывает землю — холодный, тяжелый. С обеих сторон дощатого тротуара тянутся лужи — большие, как озера.
Дорога от пристани к городу похожа на размытую глинистую винтовую лестницу. Но если все-таки как следует постараться и вспомнить, что Петропавловск порт, что ты видишь его в первый раз (и, может, уж никогда не увидишь больше), и если подумать, что это земля (земля всегда долгожданная для мореплавателя), что это историческая реликвия (Петропавловск!), город больших открывателей Севера, город морских баталий; если задрать кверху голову и думать об этом, об этом (только об этом!) и не дразнить стармеха и не тратить времени попусту, тогда и отсюда можно все-таки разглядеть, что такое порт Петропавловск.