Серебряное слово. Тарасик, стр. 49
Ему велели идти домой и ждать Тарасика.
Папа ждет. Он бродит по темному коридору.
На лестнице раздаются шаги. Папа останавливается, прислушивается… Шаги тяжелые. Их звук подхватывает эхо. Громко хлопает дверь на верхнем этаже.
И опять тишина. И кто-то опять стучит по ступенькам, но на этот раз тонкими острыми каблучками.
Проходит пять, десять, двадцать минут. Глухо, как крепко-крепко бьющееся сердце человека, отстукивают в тишине ходики.
Папа садится верхом на стул. К звуку его дыхания примешивается равномерный бег маятника — отрывистые и жесткие шажки часов.
Папа встает со стула и выходит на кухню. Он принимается мыть посуду. Трет мочалкой тарелку, чистит песком кастрюлю.
Потом ни с того ни с сего он ставит кастрюлю на пол посредине кухни и долго-долго бессмысленно смотрит на кухонный стол. Он подходит к стене и прижимается к стене лицом.
Так он стоит и не шевелится, с зажмуренными глазами, прилепив к белому кафелю кухни растопыренные грязные, покрытые песком пальцы. В глаза из тьмы наплывают лопающиеся мячики — багровые и темно-зеленые. Они соединяются и расходятся.
Папе кажется, что он спит. Может, все, что случилось с ним и Тарасиком, сон? Сейчас он проснется и увидит перед собой раскрытый учебник, а за плечами услышит спокойное дыхание Тарасика… Он подойдет на цыпочках к его кровати, погладит его мягкие волосенки и скажет шепотом: «Что же это, а? И всегда ты мне, человечек, валяешься на дороге!..»
Папа медленно разлепляет глаза.
Посредине кухни стоит недочищенная кастрюля. На лестнице над папиной головой громко — в который раз — хлопает дверь парадной.
И опять тишина. Она воет печально и глухо у папы в ушах. Он слышит ее неровное, ее тягучее дыхание.
…«Тара-аасик!..»
Папе видится, как Тарасик бредет один по узкой темной дороге, где-то там, за чертой города… Он проваливается в сугробы. В его валенки забился снег. Он потерял совок. Потерял варежки. Нет у него больше силенок плакать и причитать. Тарасик покачивается и садится на снег.
Папа ясно видит мокрое, залитое слезами лицо своего сына. Видит его набухшие, растрескавшиеся от плача губы.
— Тарас! — говорит папа и крепко-крепко сжимает кулаки.
Бежать! Добраться до «Госэнерго»!.. Сообщить о пропаже Тарасика дежурным монтерам. Установить связь со всеми монтерами всех городских районов. Пустить в ход все автобусы «Госэнерго». Мобилизовать всех милиционеров.
«Ребята у нас ничего, энергичные, — думает папа. — Наши ребята сумеют взяться…»
Сейчас папа выйдет на улицу. Он…
Хорошо. А что, если Тарасика приведут домой? Тарасик постучит кулаками в дверь — голодный, холодный, а двери не отопрутся.
— Соня, — бормочет папа имя мамы Тарасика, — Соня, ведь ты мне его доверила! Он был шустрый. Он был бедовый. Соня, я бы на твоем месте убил такого отца!
Папа выходит на лестницу. На лестнице тонко-тонко, как счетчик, звенит тишина. Тишина — повсюду. Во всех уголках. Ночь. Она дремлет на каждой ступеньке.
Папа возвращается в коридор, садится на табуретку.
И вдруг ему начинает мерещиться, что кто-то запел на лестнице. Ему кажется, что лестница звенит и поет. Поет и звенит. Папа ясно слышит голос Тарасика.
поет Тарасик.
подхватывает дедушка Искра.
Папа встряхивает головой.
«…волны-ы-ы, волны», — гудит лестница.
Папа подкрадывается к двери и быстро распахивает ее.
По лестнице поднимаются Тарасик и дедушка.
поют Тарасик и дедушка.
— Та-рас! — дрожа губами и голосом, говорит папа. Быстро сбегает с лестницы, хватает Тарасика на руки и крепко, изо всей силы, прижимает его к себе.
После этого папа ставит Тарасика на ступеньку. Он садится тут же на каменную ступеньку; заглядывает в глаза Тарасика; проводит рукой по его подбородку; встает и…
Начинается все сначала: папа прижимает Тарасика к себе; трогает его руки и щеки; хватает Тарасика на руки; жмется к Тарасику головой. Говорит:
— Тарасик!.. Тарасик!..
Скрипнув, распахиваются двери на верхнем этаже, В двери мелькает усатое заспанное лицо пожилого соседа-лекальщика.
— Товарищ Искра! — говорит он застенчиво. — Надо бы все же как-то потише. Людям в шесть утра на работу, а вы — того!..
— А что ж с него взять, Ванятка? — будто обрадовавшись, подхватывает бодрый голос жены лекальщика. — Хорошего человека не станут зазря волочить в милицию. Я там отродясь и в свидетелях не была.
— Раскудахталась! — отвечает жене лекальщика дедушка Искра. — Уж и выпить маленько нельзя рабочему человеку. А? Так выходит по-твоему?
Шум крепчает. Голоса подхватывает эхо.
— Тарасик! — будто оглохнув, говорит папа. — Родной. Голодный.
— Нет, я наелся, — успокаивает папу Тарасик. — Я рака ел.
— Кого-кого? — говорит папа. И переводит глаза на дедушку.
Дедушка медленно опускает голову.
Губы у папы дрожат. На щеках, под кожей, перекатываются мускулы.
Все, что пережил папа за этот день, вкладывает он в три нетвердых слова, которые говорит отцу:
— Па… Папа… Папаша! Вы эгоист… Эгоист! Всегда таким были. Таким и останетесь.
Громко и звонко, с перекатами и переливами захлопываются перед дедушкой двери папиной новой квартиры.
Эхо выскакивает из своего уголка, подхватывает гудение и звон, перекаты и переливы.
А дедушка все стоит и стоит на лестнице.
Отклонив набок голову, внимательно и удивленно он прислушивается к скачущим мягким шажкам бегущего эха.
Перебирая мохнатыми лапками, эхо добегает до верхней площадки и жмется толстой щекой к холодной шершавой стенке.
Там оно будет долго стоять и ждать. Оно будет ждать терпеливо, оно подхватит звук дедушкиного шага.
Печально и долго станет оно перекатывать шаркающий, усталый шаг старого человека, перед которым захлопнул двери своего дома его родной сын.
Глава четырнадцатая
День окончен. Он ушел вместе с солнцем на другую сторону земли.
Занавески, которые мама когда-то (дней двадцать тому назад) повесила на новое окошко, плетут на стене свой неутомимый узор. Они колеблются, потому что папа приоткрыл форточку.
«…Что день грядущий мне гото-о-овит?» — чуть слышно и печально спрашивает репродуктор.
Тарасик не может ответить на этот вопрос: он спит. Папа тоже не знает, что им готовит грядущий день. Но, может быть, об этом знают занавески? Ведь недаром так таинственно, так тихо взлетают они.
Или — об этом знает луна?.. Вот она выплыла из-за облака и осветила снег за окном; протянула сквозь щель между двух занавесок свой длинный дрожащий палец, погладила плохо подметенный пол; осторожно тронула кошкин бочок; взобралась на скатерть и окунулась в молочную лапшу.
«…За-а-мучен тяжелой нево-о-лей», — красиво, нежно и так печально поет репродуктор.
Ночь. Тишина.
Папе не спится. Он лежит на диване одетый, но босой.
Чиркнула спичка. В ночной тишине и тьме новой комнаты горят теперь два огонька: круглый, маленький — папина папироса и длинный, голубоватый — лунный.
Взобравшись по скатерти, луна освещает бумажный квадрат на столе. (Письмо! То самое, что получил сегодня Тарасик.)
Бессонные глаза папы скользят по краю тарелки…
Что?! Нет, нет… Не может этого быть.
А лунный палец тихонько щекочет скатерть. И вдруг! — весь квадрат письма озарен его голубым сияньем.
Неслышно ступая по полу босыми ногами, папа подкрадывается к письму… Его уголок искупался в молочной лапше!.. Папа держит конверт осторожно в дрожащих пальцах.
Свет лампы под зеленым абажуром заслонит сейчас свет луны.