Один день солнца (сборник), стр. 39

— Да я понял…

Солнце вечерами стало краснеть, ежиться, закатные лучи его тускло обливали стены и крыши холодным огнем, зажигали ответным пламенем промытые окна, которые сохранили стекло. Плавились понизу над раскаленной светло-золотой кромкой горизонта далекие облака, предвещая ведренный день после ночи. Такие алые закаты наступали с началом учебы, они и радовали, и тревожили, наполняли неясным ознобом душу, заставляли молчать, затаивая дыхание.

— Смотри, — как давно это не делал, показал Костька Вовке. — Здорово, а?

Тот кивнул. Огромные светлые облака застыли над краем неба, рдяная полоса слабела, истончалась.

— Завтра — во будет денек!..

— Ага…

Они подходили к дому, несли за пазухой по целой бутылке боярышника, набранного в посадках. Еще больше его было съедено. До школьных дней было далеко: объявили, что занятия начнутся с первого или даже с седьмого ноября, в день великого праздника. Всем, кто пойдет учиться, нужно приготовить табуретку и стол на двоих, а еще раньше принести в построенный возле школы барак хоть какие-нибудь стекла.

Кое-что уже было приготовлено, например, две табуретки, на которых заранее, каждый на своей доставшейся, Костька с Вовкой вырезали снизу первые буквы имени и фамилии — так мать велела.

— Опять попадет, — мрачно сказал Вовка, поглядывая на красивые — всегда красивые в эту пору, война не война, — облака, которые уже совершенно расплющили красную полоску на границе неба.

— Ты думаешь, сколько сейчас? — стал прикидывать Костька.

— Мои стоят, — скривился Вовка, прикладывая к уху пустую руку.

— Попадет. Я тебе говорил: давай сначала воды натаскаем…

Около дома их нагнала возвращавшаяся со смены Нюрочка.

— Ребята!.. Костя!.. — она была в крайнем возбуждении. — Мать дома, да?

Не успев получить ответа, вбежала в хату.

— Ксюша!

Ксения стирала, — одноруко, приучая потихоньку и подживавшую правую. Отвела с лица россыпь волос, выпрямилась, сердито не замечая сыновей.

— Ксюша!.. — Нюрочка словно не могла слова сказать.

— Ну? Что? Нюра?!

Та оперлась обо что-то и заплакала.

— Нюра!

— Ксюша… Счас мужиков видела с паровозного… Что эшелоны угоняли…

— Да что ты!

— Они наших видели — и Федора, и Колю твово…

— Когда? Видели?! Когда видели?!

— И тогда, и потом… Уже после… И другие видели… Скворцов вот, говорят… К нему надо сходить.

Ксения быстро наклонилась и вытерла подолом потное лицо. Первая устремилась к выходу.

— Нюра, ну чего ты?!

— Я счас, счас… — Нюрочка как-то медленно, бессильно вытирала глаза. Потом зачем-то огляделась, поправила табуретку у стола.

— Нюра!.. Да что ты там!..

— Иду, иду…

— А где он живет-то?

Нюрочка вышла, она все еще дышала тяжело, округляла губы при выдохе. На выдохе и отозвалась:

— Скворцов-то?

— Да…

— Найдем, Ксюша, найдем, милая. Погоди, дай продышусь…

Ксения, облизывая в минуту высохшие губы, тряхнула откинутой головой, отвела с висков волосы…

Билет в прицепной вагон

ак и в первый раз, Ольга приехала неожиданно. Было очень рано: по улицам города потекли только первые, еще неторопливые ручейки рабочего люда, и от остывшего за ночь асфальта веяло влажной прохладой — поливальные машины успели окатить мостовые.

Неторопливо двигаясь, Ольга по ясной примете нашла знакомый переулок. Приметой были несколько огромных деревьев — тополей, росших на этой земле, видимо, задолго до того, как поблизости поднялись прямые коробки панельных домов. Деревья стояли не в ряд, кучкой, и для них в асфальте тротуара были оставлены круговые пустоты чуть пошире крепких, толстых стволов.

Постояв чуток у подъезда, а потом и ка этаже, у самой двери, за которой не слышалось ни звука, Ольга позвонила. Михаил с Лидой стояли уже в прихожей, застегивали, как говорится, последние пуговицы, когда вдруг коротко звякнул звонок. Лида даже вздрогнула, — это было похоже на вскрик у самого уха. А Михаил опять, уже твердо, решил про себя: «Завтра же сменю этот чертов гудок».

Ольга прибыла утренним поездом, затемно, и чуток посидела на вокзале, чтобы угодить в самый край — лишь бы застать детей до работы. Так оно и получилось. А Михаил — и обрадованный, и вместе с тем удивленный, — впустив мать в тесную прихожую, сразу же и зажурил ее, что ничего не сообщила, не предупредила их.

— Господи, сынок, не в полтиннике дело, — оправдывалась Ольга. — Телеграмму ведь они могли и ночью принесть. А зачем же вам сон сбивать? Мне ведь какую телеграмму ни занесут, все одно сердце сожмет. Распишусь на бланке, где надо, уж рассыльная уйдет, а я все боюсь распечатать. Право слово.

— Да не на вокзале же сидеть? Дом-то в ста шагах! — И Михаил, и Лида, укоризненно улыбаясь, глядели на мать.

— И ничего, и очень хорошо побыла, — успокоила их Ольга. — Посидела чуток, подумала обо всех. — Она вздохнула.

— Ну, ладно, — заторопился Михаил, — мы побежали, а ты тут командуй. Чай поставь, помойся с дороги. Колонку помнишь как зажигать?

Ольга утвердительно кивнула головой и вдохнула воздуху, чтобы сказать про колонку, успокоить сына, но тот торопился.

— Ну-ну-ну, командуй, — сказал он, — отдохни с дороги.

Ольга понимающе улыбнулась и махнула рукой, — чего уж, мол, сама все знаю.

Когда дети ушли, она разделась, скинула обувь и прошла в светлых шерстяных носках на кухню. Там долго сидела на белой гладкой табуретке, смотрела в окно на голые ветки тополя, дотянувшегося до пятого этажа и даже выше.

На одной из веток возился грач. Он уцепился клювом за тонкий побег и, оттопырив крыло, круто поворачивая голову, пытался его надломить. Грач был молод, — у него был темный, не осветлившийся клюв и плотное глянцевое оперенье. Сучок не поддавался. Грач оставил его и переступил лапами, устроился на ветке поудобней. Затем коротко, на всякий случай, огляделся и решительно ухватился за облюбованный отросток. Ольга словно бы услышала, как хрустнула веточка, грач рывком оторвал ее и взмахнул крыльями. Но то ли слишком тяжелой оказалась ноша, то ли неловко подцепила ее птица и на взлете выбила своим крылом, но хворостинка вдруг выпала из клюва, скользнула по пустым веткам вниз, и грач, описав крутую дугу, взмыл над крышей. «Ай, незадача, — огорчилась Ольга. — Ветвь-то еще живая, а он ее выбрал, глупый».

Потом она вымыла грязную посуду — ее оказалось немного, — убралась на кухне. Расставляя чашки в узком вертикальном шкафчике, Ольга отметила большую аккуратность невестки, тихо порадовалась за сына. И опять села у окошка, глядела на близкий соседний дом, — там торопливые хозяйки уже вскрыли вторые рамы и протирали мятыми газетами мигающие стекла.

А на земле уже суетилась детвора. Ольга пододвинулась к окну вплотную, прислонилась коленками к холодной батарее и устремила взгляд вниз, на детей. Она стала «выбирать» себе внука.

Маленький человечек в меховом комбинезоне валко, как под водой на глубине, вышагивал впереди старухи. «Ать, ать… — сердцем проследила Ольга его неровные, вприпрыжку, шаги и тут же решила — Не-ет, больно ходок, не уследишь за эдаким-то, не уследила б Лида…» Она просеивала глазами мелкую ребятню, но никак не могла остановить выбор. «Может, внучку?..»— подумала она и зашарила глазами по двору, навострила ухо — на голос. Но из детского щебета доносившегося к ней неясным отдаленным хором, легко поглощавшим отдельные возгласы, Ольга не могла выделить достойного внимания. «Ну и ладно, — успокоила она себя. — Сами хотят ли?..»

Она оставила окно и — то ли неловко повернула тело, то ли нескладно переступила ногами — вдруг почувствовала тонкий, как волосок, укол в груди… Нет-нет… Ольга беспокойно осмотрелась, совершенно уверенная в том, что причина ее неожиданного испуга находится где-то тут, поблизости, однако не заключена в ней самой, — и не в слабой пояснице или неудачном шаге тут дело. Господи, что же это?.. Ольга замерла и услышала — не ощутила, а именно услышала — удары собственного стареющего сердца и под его аккомпанемент — далекий, безысходно-скорбный плач. Ребеночек… ребеночек… Она навострила ухо и вышла из кухни в комнату и прислушалась. Но дом был весь полон звуков — он был блочный, и невозможно было определить, откуда исходит плач. Ольга вздохнула, неслышно прошлась по большой комнате, потрогала пальцами обои.