Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака, стр. 31

Глава 14

СОТНЯ ДЕТЕЙ

— Почему король Матиуш не собрал детскую армию? — однажды вечером спросил какой-то мальчик, когда Корчак в дортуаре проверял на них свою книгу.

— Раз уж он не мог помешать детям разбивать мячиками стекла в окнах дворца, как ему было надеяться, что они будут слушаться его в бою? — ответил Корчак.

Дети засмеялись. Не проходило недели, чтобы кто-то из них не умудрялся бросить или отбить мяч через ограду прямо в окно ювелирной мастерской за ней. В довершение беды скряга-немец, владелец мастерской, мячики нипочем не возвращал.

— Почему принцесса Клю-Клю черная, а не белая, как Матиуш? — пожелала узнать какая-то девочка.

Корчак задумался, прежде чем ответить. Сироты ни разу в жизни не видели чернокожего. Во всей Варшаве тогда был только один — шофер дипломата, который привез его с собой, когда вернулся из страны, где был аккредитован.

— В стране Клю-Клю, да и во всей той части мира дети черные, — объяснил он им, — точно так же дети, которых я видел в Китае, были желтыми. Но то, какого цвета у вас кожа, никакой разницы не составляет. Клю-Клю была куда Умнее многих детей в королевстве Матиуша, и она осталась верной ему, когда они на него напали.

Всякий раз, дочитав очередную главу, Корчак откладывал рукопись, как дети ни упрашивали, чтобы он продолжал.

Затем автор возвращался в свою мансарду, чтобы внести исправления в местах, которые не вызвали у них интереса. Или же работал над новой книгой. Вскоре сиротам предстояло услышать про маленького Джека, мальчика-американца, который организовал в своей школе кооперативную лавку. Царство Джека было много меньше, чем у Матиуша, но и ему пришлось немало узнать о делах взрослых, о том, как обращаться с деньгами и вести счета. Когда его лавка обанкротилась из-за промахов других, Джек вышел из этой переделки, став намного богаче: он познал самого себя, а это дороже любого сокровища.

Перед тем как лечь, Корчак любил обходить дортуары, записывая, в каких позах спят воспитанники, что нужно было для книги о детях и ночи, которую он собирался написать. Иногда к нему присоединялась Стефа, но жизнь была уже не той, что до войны, когда они оба посвящали сиротам по шестнадцати часов в сутки. Стефа, правда, оставалась все той же невозмутимой, за все отвечающей матерью на посту, но вот у него расписание было насыщено до предела: сотрудничество с Мариной Фальской в Прушкуве и чтение лекций в двух педагогических институтах помимо ведения профессиональных записей и работы над художественными произведениями.

В приюте было сто шесть кроватей: пятьдесят для мальчиков, пятьдесят шесть для девочек. Детей принимали в семь лет, и они оставались там до окончания средней школы, бесплатной и обязательной по седьмой класс. Сироты учились в разных казенных школах для еврейских детей (известных под названием «субботние школы» из-за соблюдения дня субботнего). Преподавание велось на польском языке, и, исключая изучение еврейской религии, программы были практически такими же, как в польских школах.

Пусть Польша теперь обрела независимость, но нуждающихся еврейских детей в ней не стало меньше. Хотя по конституции евреи получили равноправие и их права защищал договор о национальных меньшинствах, на них, как и на всех поляках, тяжело сказывалась послевоенная экономическая разруха. Не улучшало ситуацию и то, что правительство, стремясь создать польский средний класс, проводило протекционистскую политику в отношении польских предприятии и торговцев. По сути лишенные возможности получить место на гражданской службе, на почте и железных дорогах, десятки тысяч обнищавших еврейских рабочих конкурировали на рынке рабочей силы с обнищавшими поляками, мигрировавшими в большие города из деревень, — ситуация, которая не содействовала улучшению польско-еврейских отношений.

Стелла Элиасберг не могла сдержать слез, когда вместе с другими членами приемной комиссии Дома сирот обследовала условия жизни обездоленных еврейских семей, подававших просьбу о приеме в приют. Она так и не свыклась с сырыми подвалами, где трое бледных болезненных детей лежали вповалку на одном грязнейшем соломенном тюфяке, одетые в жалкие лохмотья — и это в самую студеную пору суровой зимы. Она всегда чувствовала себя виноватой, потому что все дети равно нуждались в помощи, чтобы выжить, а они могли выбрать только одного из семьи.

Даже когда ребенок был рекомендован комиссией, он или она должны были пройти проверку у психологов, которым, по инструкции Корчака, полагалось отсеивать умственно отсталых или психически неуравновешенных. Подобно садовнику, который внимательно следит, чтобы сорняки не задушили его цветы, Корчак не хотел рисковать, приняв ребенка, который мог принести вред коллективу. Если тут на него влияли личные страхи перед психическими заболеваниями, он тщательно их маскировал, ссылаясь на нераскрытые тайны наследственности, над которыми тогда бились ученые, занимавшиеся евгеникой. Все сводилось к давно знакомой позиции «природа против воспитания». Был ли человек заранее обречен из-за ущербных генов? Или же благоприятная обстановка спасала от того, что было генетически предопределено? Был ребенок нервным, потому что унаследовал эту черту от родителей, или же от того, как они его воспитывали? Почему у здоровых родителей ребенок рождался слабоумным? И наоборот, почему талантливые дети рождались у заурядных родителей? И — это был вопрос, который задавала в Швеции Эллен Кей, — почему общество не требует, чтобы родители получали разрешение произвести на свет ребенка, как получают разрешение на открытие палатки для продажи безалкогольных напитков?

«Необходимо положить конец бездумному рождению детей, — писал Корчак. — Нужно думать о них до того, как они родятся. Пора начать творить их».

Психологи, приглашенные Обществом защиты сирот, попадали в нелегкое положение, если им приходилось решать судьбу ребенка с очень легкой умственной отсталостью. Хелена Меренгольц вспоминает, как она и ее коллеги иногда так близко принимали к сердцу тяжкое положение ребенка, что фальсифицировали свои заключения: «Я полагала, что хорошее питание и лучшие условия жизни помогут этому мальчику или этой девочке догнать в развитии своих сверстников». Иногда хитрость сходила с рук, но, если у Корчака возникали подозрения, как случалось часто, он настаивал, чтобы ребенка осмотрела Мария Гржегоржевская, в чьем Институте для особых детей он дважды в неделю читал лекции. Довольно часто она, в свою очередь, сообщала ему, что ребенок совершенно нормальный. И между ними дежурной шуткой стал его ответ: «Получить степень идиота в вашем институте невозможно».

Хотя приюту выплачивалась твердо установленная сумма государственного пособия, он в первую очередь зависел от поддержки филантропов, и некоторые из них приводили Корчака в бешенство просьбами принять такого-то ребенка. «Единственное право, которым располагает благотворитель, — любил повторять он, — это право жертвовать деньги». Он объяснял детям, что некоторые богатые люди искренне пекутся о благополучии сирот, однако большинство жертвует деньги по менее благородным причинам: «Тот умирает, а потому деньги ему больше не нужны. Этот хочет заслужить милость Бога. Третий хочет рассказывать всем и каждому, какой он добрый». Он категорически запрещал детям брать сладости у посторонних или выполнять их поручения, какими бы ни были обстоятельства.

Корчак установил точные правила, когда и как филантропам разрешалось посещать приют. Им предлагалось оставлять экипажи (а позднее — лимузины) дальше по улице, где дети их видеть не могли. Эти благодетели, приезжавшие без предупреждения в элегантных костюмах, в рубашках с высокими накрахмаленными воротничками, чтобы взглянуть на знаменитого педагога, которого содержали, терялись при виде зеленого халата — обычного облачения Корчака. В эпоху, когда модно было щеголять титулами и званиями и держаться гордо, Корчак иронизировал над светским обществом и не перенимал никаких его затей, то есть по нормам этого общества он не подпадал под определение «порядочного человека».