Ладья света (СИ), стр. 9

Связной света поспешно попятился, отмахиваясь от Депресняка флейтой с примкнутым штыком.

— Я бы сказал, в чем он нуждается, но защитники животных меня убьют! Ну все, ребят, без обид, но я пошел! Мне чудовищно пора!

— Куда ты? Останься! — крикнул Меф.

— Никак не могу. Я обещал Варваре найти неудачливую пиццу, от которой кто-нибудь растолстел бы! А так мы с Варварой согласны растолстеть вместо него!

— Хочешь сказать, ты украдешь пиццу? — коварно ужаснулся Меф.

— Я спасу чью-то фигуру, пожертвовав своей! Кстати, недавно я сделал великое открытие — Варвара меня любит!

— Правда, что ли?

— Да! Но сама этого не знает. Чисто женский вариант истинного чувства. Она считает, что мучается со мной, но в ее варианте это и есть любовь!

Корнелий шагнул назад, не заметив бортика, зацепился, взмахнул руками и с жалобным воплем ухнул вниз, пытаясь нашарить на шнурке бронзовые крылья. Мефодий и Дафной с беспокойством вгляделись в освещенный прожекторами пятачок. Пятна на асфальте было бы, конечно, не разглядеть, но люди, крошечные как муравьи, спокойно входили и выходили из подъезда. Значит, Корнелий все же сумел отправиться за пиццей.

Глава 4

Две театралки

Багров распахнул окно Приюта валькирий. Снаружи хлынул солнечный свет. Мокрый лист, влетев со сквозняком, приклеился к подоконнику. Матвей оглянулся. Ирка сидела в гамаке, свесив ноги. Лицо у нее было утомленное, под глазами круги. Она заснула только два часа назад, бегала, говорила о Бабане, пыталась устроить встречу с Мамзелькиной.

Хитроумная старушка от встречи уклонялась, но продолжала присылать бумажки, которые сыпались с потолка так активно, словно они жили в мистическом лесу под облетающим деревом смерти. Даже ночью Багров слышал, как листы продолжают падать, тихо шурша на полу. Это были выполненные заявки трудолюбивой Аидушки, которая и ночью продолжала свою работу.

— Что у тебя с шеей? — воскликнул Багров, когда Ирка, спрыгнув с гамака, подошла к окну.

— А что у меня с шеей?

— Кровь!

Ирка бросилась к зеркалу. Под ухом у нее были красные полосы — следы ногтей.

— Разодралась. Может, аллергия, нет? Или комара раздавила? Или это не так бывает?

Матвей молчал, тревожно поглядывая то на шею, то на Иркины губы. Накануне вечером он все-таки не удержался и поменял Ирке зуб. Теперешний был таким новеньким, с четкими уголками, каким бывает только совсем молодой, едва проклюнувшийся зуб, не знавший еще ни орехов, не пластиковых окончаний шариковых ручек. Он был настолько свежее своего соседа — тоже вполне еще хорошего и белого, — что сегодня Багров планировал поменять Ирке и прочие зубы, а заодно чуть подправить уши и, возможно, убрать привычку спорить по пустякам. Пусть Ирка на все вопросы отвечает только «Да, Матвей!», «Хорошо, Матвей!», «Как скажешь, любимый!», и не будет всех этих рожиц, вздохов и игры бровями.

Но это были еще не сложившиеся планы, а так, прикидки. Самое невероятное, что Ирка не замечала в себе никаких перемен. Очевидно, вместе с самой деталью менялось что-то и в сознании, и Ирке казалось, что так было всегда.

— Улыбнись! — велел Матвей.

— Зачем?

— Просто я люблю твою улыбку.

— Утром она больше похожа на оскал… Ну пожалуйста! Люби! — и Ирка все-таки улыбнулась.

Матвей с облегчением убедился, что измененный зуб остался таким же новым. И с десной как будто все в порядке. Не кровоточит.

— Тебе не хочется чего-нибудь необычного? Ну там, кусаться? — спросил Матвей, пытаясь голосом превратить все в шутку.

— Кусаться? — удивилась Ирка. — Да нет, кусаться не хочется. Хочется общения, дружбы! Иди сюда, мальчик! Поговорим о чем-нибудь нейтральном. Ты шею мыл? У тебя есть паспорт донора?

Матвей невесело усмехнулся. Обращение «мальчик» наряду с мягким голоском и сомнительным контекстом напомнило ему волхва Мировуда. Добрый дядя Мировуд иногда на пару дней закапывал его в одном гробу с покойником и потом подводил под это какую-нибудь философскую базу. Например, «лучший способ победить страх — остаться с ним наедине». Только у Матвея страх почему-то не побеждался, а, напротив, он потом две недели не разговаривал, трясся и заикался, из чего волхв заключал, что Матвей недостаточно долго оставался со страхом наедине, и опять закапывал его.

Мировуд никогда не сомневался в собственных действиях. Добро и зло он считал слишком общей категорией, утверждая, что раз то, что является добром для волка, не является одновременно добром для съеденной им овцы, то либо добра и зла нет, либо они так относительны, что любой поступок, какой бы ты ни совершил, будет все равно для кого-то добром, хотя бы ты поставил на городскую площадь пушку и расстреливал всех картечью. Этот милый парадокс так его увлек, что, по слухам, он до сих пор решал его в одном из Нижних отделов Тартара. Лигул же, временами навещая Мировуда с раскаленными щипчиками в присутствии двух садистов-мордоворотов, утешал беднягу тем, что его поступок тоже нельзя назвать злом, поскольку нельзя однозначно утверждать, что и с какой целью происходит…

— Все нормально? — спросила Ирка, тревожно наблюдая за игрой теней на лице Матвея.

— А что такое норма? — отозвался Матвей. — Все, не слушай меня… Садись завтракать!

День прошел тревожно. Ирка то мчалась к Бабане отговаривать ее от операции, то, сердясь на Мамзелькину, посылала Матвея на улицу жечь Аидушкины бумажки. Но вот уж черное чудо: бумажки, на вид абсолютно сухие, не горели, а чадили, испуская удушливый дым.

Ближе к вечеру Аида Плаховна, которую Ирка лихорадочно разыскивала, наконец вышла на связь и назначила ей встречу в маленьком театрике, заблудившемся где-то в районе «Арбатской». Ирка озадачилась. Она не подозревала в Мамзелькиной театралку.

— Я иду с тобой! Я тебя к старухе одну не пущу! — заявил Багров.

— Нет! Я сама! — ответила Ирка так строго и решительно, что Матвей вынужден был уступить.

Выстояв небольшую очередь, Ирка купила билет и долго болталась у входа, высматривая Плаховну. Второй звонок, третий. Мамзелькина явно опаздывала. Нервничая, Ирка забегала по фойе и, не замечая этого, скребла ногтями шею там, где когда-то была родинка. Внезапно чья-то холодная ручка небрежно потрепала ее по щеке. Ирка обернулась и увидела, что Аидушка стоит от нее метрах в десяти. Как она смогла коснуться ее на таком расстоянии, осталось загадкой.

Аиду Плаховну было не узнать. Рюкзачок исчез, исчезли кроссовки и потрепанная куртка. Неизменная коса превратилась в громоздкую ортопедическую трость, нижняя часть которой была обмотана большим непрозрачным мешком.

Ирка подбежала к Плаховне. Та дружелюбно поздоровалась, наблюдая за Иркой маленькими, с лукавинкой глазками.

— Ох, прости, задержалася я! — затарахтела Аидушка и в знак приветливости ущипнула Ирку за руку у локтя. — Спортсмена в аварии забирала, туточки, на Садовом кольце. Такой красивеющий мужчина, а трясется весь, угрожает! Эх, не умеют помирать мужики, прямо исплюесси вся, пока выкосишь! Пропитые и прокуренные еще куда ни шло, с достоинством мрут, а эти красивые, футболисты, культуристы, — смотреть тошно. Да и эйдос у них к телу завсегда прирастет, ажио края потом отдираются!

— Почему? Разве спорт — это не мужество?

— Ох, милая, ты меня филохсофией не парь! Мужество-то, может, и есть у них, да только уж больно много они с собой носятся. Таким-то сложнее всего помирать. Да сама увидишь, как по вызовам ходить начнешь, — в голоске у Мамзелькиной колокольчиком прозвенело ехидство.

— Спасибо на добром слове! — сказала Ирка и, думая о Бабане, пасмурно добавила: — А женщины как умирают?