Хроника смертельного лета, стр. 100

– Антон Альбертович, вы себя нормально чувствуете? – подозрительно спросил Зубов.

– Нормально, – тихо ответил Ланской. Зубов положил руку ему на плечо и понял, что того бьет мелкая, но весьма ощутимая дрожь. «Э, нет, так не пойдет».

– Слышь, Мишань, – тихо обратился майор к Шенбергу, – у тебя успокоительного нет в заначке? Клиент неадекватный.

– Муж?

– Ну да, – кивнул майор. – Совсем что-то расклеился.

– Найду что-нибудь, – пообещал Шенберг и спустя несколько минут действительно сделал Ланскому укол.

Зубов схватил Антона за локоть и отвел на кухню, где посадил напротив Олега. Тот, ни слова не говоря, достал еще один бокал, налил ему коньяку и буквально силой заставил выпить. Да, нечего сказать, радикальное средство от боли…Так они сидели, старые друзья, и оплакивали Анну, каждый по-своему. Хотя она была еще жива. Все еще жива…

Спустя несколько часов, когда начало светать, Зубов снова зашел на кухню. Бутылка опустела, но Ланской и Рыков не выглядели пьяными. Смиренными – не более того.

– Я еду в больницу, – сообщил им Зубов. – Могу вас отвезти, если хотите. Не сказав ни слова, оба поднялись и, как зомби, направились к двери. Зубов остановил Ланского.

– Антон Альбертович, – негромко, но настойчиво сказал он, – вам надо переодеться. Когда ваша жена очнется, она испугается вашего вида.

– Вы сами не верите в то, что говорите, – безнадежно прохрипел Антон. – Когда я про щетку сказал, вы от меня шарахнулись, как от умалишенного.

– Мужайтесь, – произнес Зубов, – и пойдите, смените хотя бы рубашку.

Я иду вдоль стены, сложенной из золотых кирпичей. Стена нескончаема, я не вижу ей края. Она такая красивая, но я ощупываю ее, словно слепая. Меня восхищает гладкость золотых слитков, и это единственное, что примиряет с безнадежностью и печалью. Я хочу вырваться отсюда, но нужно что-то вспомнить – или кого-то?.. А я не могу. И пока не вспомню, мне суждено брести вдоль золотой стены. Что со мной?..

Почему я без одежды? На мне – только шаль, та самая, в которой я танцевала. И голове ужасно тяжело от пейнеты. Так тяжело, что сейчас сломается шея… Я кутаюсь в шаль, но она вот-вот соскользнет, я еле удерживаю ее… Холодно.

А золотая стена все не кончается… Мне надо выбираться отсюда, но как? Нет никакого выхода. Я не могу блуждать так до бесконечности. Хочется повернуться и пойти назад, но нельзя. Там, за мной – что-то очень страшное.

Или кто-то. Не помню. Как я устала… Последние силы покидают меня. Надо остановиться и отдохнуть. Так и делаю. Прислонившись спиной к стене, ощущаю холод металла. Почему он такой холодный? Золото не должно быть холодным. Золото должно быть теплым, как растопленное масло. Но холод идет от спины, проникая в каждую клеточку моего тела, и меня начинает бить непреодолимая дрожь, перетекающая в выматывающую боль… Боль раскручивается раскаленной спиралью внизу живота и постепенно поднимается вверх, захлестывает, перекрывая дыхание. Почему так больно? Море боли… Я тону в ней, тону, мне не хватает воздуха… Кто-то зовет меня по имени, если только это мое имя… Анна! Анна! Почему вокруг все багровое? Эта шаль закрывает мне лицо и душит. Я не могу вздохнуть. Снимите ее с меня! А чей голос я слышу? Кто зовет меня? Это женский голос – я слышу смерть?..

Красивый голос и чудесный запах. Так, значит, благоухает смерть? Но я была счастлива, когда вдыхала этот аромат – пряный и сладкий одновременно… Запах смерти и любви… Господи, как страшно!

Кто сжимает мою ладонь? Чья горячая рука держит и не дает уйти в темноту? Держи меня крепко. Не отпускай. Я не хочу туда, не хочу! Но темнота засасывает, и я с трудом различаю в ней золотые кирпичи стены. Может, просто позволить ей поглотить себя? Но сильная рука все еще держит. Отпусти, это конец… Я ухожу, и ты остаешься один…

07.00. 14 августа 2010 года, Москва, 28°C

– Она приходит в себя! – Мигель не удержался от громкого возгласа. – Булгаков, она приходит в себя!

– Не вопи, – мрачно произнес Булгаков, заходя в палату. Он подошел к Анне и взглянул на приборы и покачал головой – ему не понравилось то, что он на них увидел.

– У нее дрогнули ресницы, – в голосе Мигеля слышалась надежда.

– Нет… – произнес Сергей, но в это мгновение веки молодой женщины поднялись – тяжело, словно с невероятным усилием.

– Анна! – Мигель жадно схватил ее за руку. Она обвела глазами палату, ничего не видя, никого не узнавая, и мучительно застонала…

– Ей больно! – закричал Мигель и повернулся к Булгакову. – Сделай что-нибудь!

– Она и так под гигантской дозой, – произнес Сергей с сожалением, – больше нельзя.

– Я тебя убью, – зарычал Мигель. – Ей больно! Она стонет!

– Это хорошо, – Булгаков сжал его руку. – Ты понимаешь? Это хорошо! Значит, она выходит из комы.

– Querida! – позвал Мигель, и Булгаков вздрогнул – как-то по-новому прозвучало это слово здесь, в равнодушных больничных стенах, у постели умирающей женщины.

– Она не сможет говорить, – сказал он, – она интубирована [55].

Старая женщина, стоявшая в изножье кровати, подняла на него страдальческий взгляд и произнесла что-то по-испански.

– Она спрашивает, можно ли вытащить трубку, – машинально перевел Мигель.

– Не сейчас. Еще рано, – Булгаков покачал головой. – А где Антон? Почему его нет?

– Не знаю, – отрывисто ответил Мигель, – он резко двинул домой… Не доложил, зачем.

Булгаков вышел, а спустя пару минут вернулся с лечащим врачом. Тот посмотрел на приборы, приподнял безжизненное веко Анны и жестом отозвал Булгакова в сторону.

– Коллега, я не стал бы рисковать. Она крайне слаба.

– Необходимо спросить, кто на нее напал.

– Сейчас неподходящее время задавать ей вопросы, – задумчиво произнес врач, – Реакция может быть самая неблагоприятная. Я бы поостерегся. Ее нельзя волновать. По-моему, она еще ничего не слышит и не понимает.

Они разговаривали вполголоса, так, что погруженный в мысли Мигель не мог их слышать. Он упал на колени перед больничной койкой и держал Анну за руку, время от времени утыкаясь лицом в ее ладонь и что-то бормоча по-испански. Что – разобрать могла только Жики, сидевшая, сгорбившись, с другой стороны в ногах. Время от времени она успокаивающе гладила его по черным жестким волосам и повторяла:

– Silencio… silencio… Tranquilla [56]…

Стук в дверь в больничной тишине померещился оглушительным грохотом, и Булгаков повернул голову на звук. Выкрашенная тоскливой бело-серой краской, дверь медленно открылась, и на пороге возник человек. Его появление было встречено такой гробовой тишиной, что даже Мигель, казалось, совершенно поглощенный Анной, поднял голову. Он, прищурившись, всматривался в стоящего против света человека. Наконец, поняв, кто вошел, испанец одним прыжком оказался возле него и вцепился ему в горло обеими руками, сжав их сразу так, что тот засипел и стал оседать на пол.

– Ах ты, мать твою! – воскликнул Булгаков, бросаясь вперед. Он попытался разжать пальцы испанца, сведенные судорогой на шее Орлова. – Отпусти, идиот!

Ему на помощь подоспел лечащий врач Анны, и вдвоем они с трудом оторвали обезумевшего Мигеля от его хрипящей жертвы. Орлов упал на пол, отчаянно ловя ртом воздух.

– Отпустите меня! – рычал Мигель, пытаясь вырваться из железных рук хирургов. – Отпусти меня, Булгаков, я прикончу его! Это он ее убил, – и страшная испанская брань полилась из него потоком. Жики что-то произнесла, но никто не обратил на нее внимания.

– Ты, придурок, – прокашлял Орлов, – это не я. Иначе я бы сюда не пришел.

Мигель метнул в его сторону взгляд, полный такой ненависти, что Булгакову стало не по себе.

– Если ты еще позволишь себе что-то подобное, – отчеканил Сергей, – я вышвырну тебя вон не только отсюда, а вообще с территории больницы. Будешь шлагбаум чинить в качестве трудотерапии.