Водяра, стр. 66

– Нет, не только. Хотя сказать это счел необходимым, так как именно ваша служба курирует милицию. Ко мне обратился один предприниматель. Он сравнительно недавно в Москве, чуть больше трех лет, но сумел наладить серьезное производство в районе Рузы. Водка «Дорохово». Говорит вам что-нибудь это название?

Панкратов кивнул. Эта водка, новая на московском рынке, довольно быстро приобрела популярность из-за низкой цены и занимала место по рейтингу продаж в первой двадцатке, что было очень неплохо для нераскрученного товара.

– Так вот, – продолжал Серенко. – Он сделал заказ в Красногорскую типографию на новую партию этикеток. Заказ приняли, но очень удивились, так как такой же заказ на эти этикетки выполнили совсем недавно. Показали клише и оттиски. Этикетки были один в один с оригиналом. Предприниматель понял, что кто-то выпускает водку с его названием. И выпускает много. Заказ был на двести тысяч этикеток. Представляете? Это уже не кустарное производство. Его люди прошерстили ярмарки Москвы и обнаружили несколько бутылок поддельной водки. Анализ показал, что она изготовлена из синтетического спирта, плохо очищенного, с примесями. Он пришел ко мне за советом, что ему делать…

– Почему к вам?

– А почему не ко мне? Он член ассоциации, платит взносы. К кому же, как не к нам, ему обращаться за советом и помощью? Вернее, к вам. Это по вашей части. Займитесь этим делом. Мы должны показать милиции, как нужно работать на результат.

Он передал Панкратову тоненькую папку:

– Здесь координаты этого предпринимателя. И анализы фальшивой водки. А вот и сама водка…

На столе появились две совершенно одинаковые бутылки.

– Одна настоящая, другая паленка, – объяснил Серенко. – Знаете, как отличить одну от другой?

– Самый простой способ – по клеевым полосам на этикетке. На настоящей водке они наносятся автоматом, на паленой вручную, неровно. Вы решили устроить мне экзамен?

– И в мыслях не было. Просто предупредил. На всякий случай, чтобы не перепутали при дегустации, – пошутил Серенко. – Помереть не помрете, но жесточайшее похмелье гарантировано.

– Этот предприниматель – он кто? – легко поднимаясь из кресла, спросил Панкратов. – Вы с ним хорошо знакомы?

– Первый раз видел. Фамилия у него нерусская. Хаджаев.

– Осетин?

– По нему не скажешь. Вполне европейский тип. Высокий, элегантный. Ни малейшего акцента. Сдержанный, очень вежливый. Он произвел на меня впечатление серьезного человека. Вы его знаете?

– Может быть…

Увидев Панкратова, выходящего из кабинета с двумя бутылками водки в руках, секретарша изумленно округлила глаза.

– Премия. За хорошую работу, – серьезно объяснил он. – Не хотите присоединиться?

– Михаил Юрьевич, да вы что? С утра?!

– Жалко. Нам будет очень вас не хватать…

III

Панкратову непросто далось вхождение в новую жизнь, которая незаметно, но с неотвратимостью припозднившейся весны преображала все вокруг. Кварталы старой Москвы прирастали помпезными новостройками, монстрами Газпрома и банков, как бы выдавленных из-под земли чудовищной силой денег, неизвестно откуда взявшихся и неизвестно кому принадлежащих, улицы стали тесными из-за торговых центров, супермаркетов, игорных залов с негаснущей рекламой. Потоки машин, из которых сверкающие иномарки почти полностью вытеснили привычные «Волги» и «Жигули», придавали Москве вид заграницы, и лишь окраины с унылыми многоэтажками возвращали Панкратова в ту Москву, к которой он привык, которая останется, когда вдруг, как с наступлением осени, исчезнет праздничная весенняя мишура.

Он много зарабатывал, но долго не мог к этому привыкнуть, было постоянное ощущение, что все вот-вот кончится, и он вернется в прежние времена с жизнью от получки до получки и с премиями в пол-оклада за успешно выполненное задание. На его глазах образовывались огромные состояния, но на его глазах они и рушились, а их владельцы оказывались в бегах, если успевали увернуться от пули наемного убийцы. Поэтому он отказывался от участия в многообещающих проектах, куда его стремились вовлечь люди, рассчитывающие на его связи и знание дела.

Жена, отношения с которой возобновились после того, как Панкратов купил ей и дочери отдельную квартиру, иногда возмущалась его безынициативностью. Она видела роскошные загородные особняки деловых знакомых мужа, куда их приглашали на приемы, их «мерседесы», одетых в дорогих бутиках жен. Она видела, с каким уважением относятся к Панкратову эти успешные люди, и не понимала, почему он довольствуется ролью консультанта, а не становится их компаньоном. Возмущение, впрочем, было неявным, чаще имело форму добродушной насмешки. Намаявшись в одиночестве, окончательно разочаровавшись в непризнанном поэте, который так и не стал признанным, а окончательно опустился и спился, Людмила ценила наладившиеся отношения с Панкратовым и боялась перейти черту, которая приведет к разрыву. Она чувствовала, что эта черта есть, что муж так и не простил ей предательства, и восстановление семьи объясняется больше привязанностью Панкратова к дочери, чем вспыхнувшими чувствами к ней.

Она была не вполне права. Да, он любил дочь, относился к ней с удивлявшей его самого нежностью, но и к Людмиле сохранил незабытое юношеское восхищение легкостью ее характера и той доверчивостью, с которой она отдалась ему. Он постарался не повторить ошибки, которая привела к давнему, глубоко уязвившему его разрыву. И хотя жили они по-прежнему в разных квартирах, Панкратов не уклонялся от посещения выставок, модных спектаклей и фильмов, концертов и литературный вечеров в ЦДЛ, без которых она не представляла себе жизни. Нельзя сказать, чтобы он был от этих мероприятий в восторге, но со временем поймал себя на том, что и скуки не испытывает, и лишь на концертах классической музыки сидел с закрытыми глазами, думая о делах.

Постепенно Панкратова начало оставлять ощущение зыбкости наступивших перемен. Государственная структура словно бы обрастала панцирем частных предприятий, как днище затонувшего корабля обрастает ракушками. Этот нарост с каждый годом увеличивался в размерах, твердел и после дефолта 1998 года, когда государство обнаружило полную свою несостоятельность, всем стало ясно, что рынок проник уже во все поры жизни, стал самой жизнью. Государство и рынок были обречены на немирное сосуществование, потому что рынок был молодой, дикий, не признающий никаких разумных самоограничений, а государство за семьдесят советских лет так привыкло к всевластию, что органически не могло идти ни на какие компромиссы с бизнесом. В этих условиях должны были появиться люди, которые взяли бы на себя функции посредников между государственными и частными структурами, помогали бы им сосуществовать без кризисов.

В такой роли неожиданно для себя оказался Панкратов. Поняв это, он словно бы нащупал под ногами твердую почву. Это сообщило ему сознание своей не то чтобы значимости, но необходимости в новом устройстве России, позволило избавиться от состояния подвешенности, в каком он долго себя ощущал, и наконец-то ответить на лишавший его душевного равновесия вопрос: «Чем я, собственно, занимаюсь?»

Он быстро понял, что психология рынка давно уже вытеснила из сознания чиновников идеи служения государству. Они и раньше-то, если не считать первых лет советской власти, были лишь способом сделать карьеру или сохранить должность. Панкратов помнил рассказ матери о давнем случае в их тишинской коммуналке. Тогда электроплитками пользоваться запрещалось, готовили на примусах и керосинках. Но жильцы приспособились делать «жучки»: в патрон электрической лампочки встраивалась розетка, в нее включали плитку, на ней можно было быстро перед работой вскипятить чайник или подогреть еду. Кара за это была страшная, обрезали свет. Однажды домоуправ застал на месте преступления жену профессора. Она стояла перед ним на коленях, молила о прощении. Но он остался непоколебим. Он видел свой долг в том, чтобы защищать интересы молодого советского государства от несознательных граждан. Читая о подвижниках социалистического строительства, сгоравших на всесоюзных стройках, Панкратов вспоминал этого управдома, он был примером того, как молодая идеология выстраивает людей, превращает их в подлинных государственников.