Рукопись из тайной комнаты. Книга вторая, стр. 31

Вот и сейчас они с папой стоят на крыльце своего дома, а вокруг них уже который год идет война. Они – семья и они вместе, но сколько же потерь пережил каждый. И эту лавину, обрушившуюся на ни в чем не повинные головы, невозможно остановить. Всё запуталось так, что как ни тяни этот свалявшийся клубок жизней, – ни за что не распутаешь, и не разрежешь, и не разрубишь… Петериса забрали на фронт. Может быть сейчас, в этот самый момент он где-то в бою убивает людей, которых радио называет врагами. Петерису эти люди ничего не сделали, и единственная причина, по которой он должен стрелять, это – безопасность семьи. Если он откажется воевать, они – Густа не находила лучшего определения для тех, кто пришел на эту землю и подмял её под себя, – «они» придут и расстреляют всю семью. Включая Эмилию, маленького Кристапа и даже Гиртса-Гершеля, которого она спасла прошлым летом в лесу. Петерис убивает, чтобы спасти. А они – папа, мама, Марта и она, Густа, и даже Гиртс-Гершель – спасают партизана, хотя знают, что за это их могут убить. Получается, что Петерис воюет зря. Он убивает тех, кто посылает сюда партизан. А они – спасли партизана. Но они с Петерисом – не враги. Густа отлично помнила, как ночью они добывали оружие, чтобы защитить семью. И прошлой ночью оружие пригодилось! Всё так запуталось…

– Я знаю, дочка, – папа словно читал её мысли. – Божий промысел не всегда пониманию доступен. Но как по мне, лучше уж нарушить законы человеческие, чем всю жизнь отводить глаза от стыда, даже если плата за это не тридцать серебреников, а – собственная жизнь.

Звезды смотрели прямо в душу, которая – Густа это знала точно – стоит куда больше любых серебреников. Папа был прав. Как прав был и Петерис. Как права Марта, бросившаяся в ночь спасать незнакомого ей человека от волков. И мама, без лишних слов бинтующая сломанную ногу.

Они правы, даже если это опасно и трудно.

«Брунгильде такой выбор и не снился, – вдруг усмехнулась про себя Густа. – Там как-то проще: вот враги и вот битва. Защищать, оказывается, сложнее, чем убивать. Похоже, дева-воительница могла уже у меня и поучиться».

С этой мыслью и закончился день.

7

Арман пробыл на хуторе почти месяц.

Несколько дней пролежав ничком, он потихоньку приспособился к наскоро сколоченным папой костылям и уже вполне сносно передвигался по дому, не рискуя, правда, высовываться на улицу.

Семья тоже привыкла к тому, что в их доме поселился пусть больной, но очень опасный чужак. Не то, чтобы Арман был опасен сам по себе, хотя в нем и ощущалась мощная внутренняя сила, тщательно скрываемая. Опасность караулила со всех сторон. Вдруг власти решат заглянуть на одинокий хутор, или, к примеру, партизанам покажется, что они, мирные люди, недостаточно хорошо смотрят за больным… Неопределённость пугала, но поскольку деваться было некуда, пришлось выработать свой ритуал жизни с партизаном.

Внешне почти ничего не изменилось. Ну, если не считать такой мелочи, как то, что Эмилия теперь спала в одной кровати с Густой. Как и раньше, шли по утрам кормить свиней и проведывать стельных коров, как и раньше, первый вставший топил большую, наполнявшую дом теплом печь. Как и раньше, мама готовила завтрак для всех домочадцев, чинно усаживавшихся вокруг большого семейного стола. Армана за стол не звали. Несколько дней Гиртс относил больному еду в постель, а затем, когда тот приспособился передвигаться на костылях, Вия стала оставлять ему еду на столе. Позавтракав, члены семьи расходились по своим домашним делам, а незваный гость в одиночестве сидел над своей тарелкой.

Конечно, игра в человека-невидимку создавала всего лишь иллюзию обычной жизни, но так было проще, и, похоже, это устраивало не только домашних, но и раненого. Да и в чем можно было кого упрекнуть? Кров, еду, тепло они предоставляли, как себе, так неужто нужно ещё и душу бередить, привыкая к опасному незнакомцу. Даже маленькая Эмилия каким-то чудом чувствовала, что к чужому дяде лучше не подходить и, обычно любопытная, вопросов не задавала.

Сам Арман на общении не настаивал, сидел себе у печки, вытянув под солнечный луч из окна больную ногу, и о чем-то думал. Правда, время от времени Густа ловила на себе его цепкий взгляд, но, к счастью, тот недолго на ней задерживался.

К концу февраля Вия решила, что лубок можно снимать. За ответственным моментом наблюдало много глаз. Но всё обошлось. Морщась от боли и прихрамывая, опираясь на костыль, но Арман шёл по комнате, наступая на ногу. «Слава Богу, скоро уйдёт», – думала Густа. Да и не она одна надеялась, что так и случится.

Однако не обошлось.

Как видно, партизаны и без него не дремали и что-то ещё успели натворить, потому что однажды ночью к ним пришли полицаи. Они стучали в дверь спящего дома, громко требуя немедленно её отворить.

Суматоха охватила весь дом. Маленький Кристап, пробудившись, истошно вопил, тихонько плакала напуганная Эмилия, а Вия громко ругалась, требуя прекратить безобразие и дать честным людям спокойно спать. В этом гаме даже грохот, с которым, торопясь в сооружённое папой убежище, Арман уронил костыль, прозвучал естественно, словно так и должно быть. Услышав, что за партизаном закрылась дверь убежища, папа поспешил отворить дверь.

На пороге возникли три полицая, в одном из которых Густа с удивлением признала младшего из братьев Калейсов. Остальные были не знакомы.

– Ну, что случилось? – Папа начал с нападения. – Почему честным людям не дают по ночам спать?

– Молчать! – один из полицаев, видимо главный, отдал приказ по-немецки. – Молчать и отвечать на вопросы!

Отодвинув папу, непрошенная троица вошла в дом.

– Где партизаны?

– Какие партизаны? Откуда? – папа развёл руками, охватив весь дом. – Только свои в доме.

– Лампу зажги. – Последовал новый приказ. – Будем осматривать.

Маленький Кристап заходился за стенкой в плаче, вызывая недовольную гримасу на лицах мужчин в форме.

– Показывай.

Видно у папы дрожали руки, потому что Густа слышала недовольное ворчание и требования зажигать огонь поживее. Но вот под дверь пробилась полоска света. Густа слышала, как отворилась со знакомым скрипом дверь в комнату Марты, выпустив плач младенца, заглушивший остальные звуки.

– Одна девка с малышом, – поскорее затворили дверь мужчины. Тяжёлые шаги приближались к её двери.

Густа сидела на постели, прижав к груди хнычущую спросонок Эмилию и молясь про себя, чтобы девочка не вздумала ничего говорить. Вторая постель так и стояла разобранная, ясно было, что в ней только что кто-то спал.

Дверь распахнулась, впустив свет и полицаев. В полумраке белые простыни бросались в глаза, так что надеяться на то, что постель останется незамеченной, было невозможно.

– Где он? – три пары глаз уставились на Густу.

Она с ужасом почувствовала, что Эмилия хочет повернуться и ответить на вопрос, Этого допустить было никак нельзя. Прижав девочку покрепче к груди, она отважилась на ответ:

– Не пугайте ребёнка, видите – страшно ей. Нет в доме чужих.

Она говорила по-немецки, надеясь, что Эмилия не поймёт и не опровергнет её слова. Трёхлетний ребёнок мог сказать всё, что угодно. Но, к счастью, девочка не вмешивалась. Старший группы, видимо обрадовавшись хорошей немецкой речи, остановился:

– У вас хорошее произношение, вы – немка?

Густа на мгновение растерялась, однако младший Калейс, то ли из ревности, то ли из желания услужить вмешался в разговор:

– Да нет, местная она, Янки дочка. Просто у барона служила, вот и научилась.

Интерес тут же угас, и немец, повернувшись, пробурчал:

– Хорошо, фройляйн, отдыхайте.

Дверь закрылась. Густа сидела на кровати, потихоньку убаюкивая Эмилию. Кристап замолчал, и было слышно, как полицаи, объясняя ночное вторжение, рассказывают о бесчинствах партизан. Мама ахала от ужаса, а папа рассудительно объяснял, что хутор – на отшибе, и ни партизан, ни даже их следов тут отродясь не водилось. «Не водилось», – соглашались и полицаи, – «но сами понимаете, работа такая». «Понимаем, конечно», – соглашался папа, выпроваживая пришельцев.