Предатели по призванию, стр. 31

Пока она садилась за руль и заводила мотор, он еще наорал на паренька с мотороллером:

– Прочь отсюда, не путайся под ногами! – И вошел в лавку, освещенную шестью светильниками – при дневном-то свете! – мощными, словно маленькие солнца, закрыл наполовину сорванную дверь, оставив снаружи солнце, и ветер, и весну.

– Взгляните, доктор Ламберти, – сказал Маскаранти, открывая дверь холодильной камеры; голос его как-то ослаб, потому что засосало под ложечкой и перехватило дыхание, хотя, он, как полицейский, и повидал немало на своем веку.

Дука сделал три шага вперед: он был врач и отсидел положенное количество часов в анатомичке, но выдержать зрелище этого нечеловечески обезображенного тела даже ему оказалось не под силу; он стиснул зубы и сказал:

– Закройте.

Маскаранти закрыл дверь, и его вырвало.

– Простите, – сказал он.

– Позвоните нашим и в морг.

– Надо прикрыть его брезентом.

– Скажете, чтоб захватили в морге, а я пока посторожу вот этого.

Он склонился над бесчувственным Клаудио Вальтрагой, с отвращением обыскал его, тут же нашел револьвер – скромную на вид, но очень мощную «беретту» – и молча протянул его Маскаранти.

– Оставьте себе, доктор Ламберти, – возразил тот. – Через минуту-другую он очнется, вы же не можете остаться с ним один на один, пока я побегу звонить.

– Не люблю оружия, – сказал Дука. – Предпочитаю действовать кулаками.

Но Маскаранти ни в какую не хотел брать револьвер.

– Доктор, да с этой скотиной нам и вдвоем не управиться без револьвера.

– Берите револьвер и ступайте звонить! – взревел Дука.

Окрик всегда действует лучше уговоров. Маскаранти взял «беретту» и, неуверенно потоптавшись на месте, вышел.

Дука поглядел на пол, на эту бесчувственную тушу. Не надо ненависти, доктор Ламберти, не надо ненависти, ваше дело – правосудие, а не вендетта; разумеется, человек, способный сотворить такое с себе подобным, вызывает ненависть, но цивилизованные люди должны в себе ее подавлять, должны отдавать себе отчет, что имеют дело с неполноценными, которые, получи они надлежащее воспитание, не дошли бы до такого предела.

В жизни не слышал столько глупостей, думал он, обходя прилавок и не спуская глаз с так называемого «человека» по имени Клаудио Вальтрага, – неужели это животное можно назвать неполноценным? Неужели при надлежащем воспитании он научился бы делать реверанс и водить хоровод с детишками? Им, видно, никогда не приходило в голову, размышлял он, перебирая орудия производства мясников на прилавке, – три великолепных ножа, разложенных строго по размеру, два пробойника и два топорика, один маленький, для телячьих отбивных, другой такой огромный, что средневековый галл принял бы его за секиру (должно быть, предназначен для разрубания четвертей говядины и хребтов), – да этим гениям-законникам, видно, никогда не приходило в голову, что отдельные особи имеют лишь видимость человека, но в действительности в силу неведомых генетических причин они не более чем гиены, звери, которых никакое воспитание, кроме насилия, не сделает менее кровожадными. Ну что вы, доктор Ламберти, так думали только в средневековье, а вы небось хотели бы вернуться в средневековье? Может быть, может быть, однако теперь у вас нет времени.

Обеими руками взяв с прилавка галльскую секиру, он резко обернулся: бизон приходил в чувство и, опираясь на ладони, пытался встать на четвереньки.

– Не двигаться, лечь на пол, иначе разрублю тебя надвое вот этим. – Дука приблизился на шаг.

Клаудио Вальтрага медленно приподнял голову, и уши, в которых еще шумело, все же уловили эту фразу, а взгляд, хотя и затуманенный, тем не менее сосредоточился на огромном топоре: Дука держал его двумя руками, между ног, готовясь занести и ударить; для него, для Клаудио, это был родной язык, он его отлично понял и покорно лег лицом вниз, сраженный убедительностью приведенного аргумента – топора, – даже не подозревая, что нормальный человек может только грозить подобным топором, но никогда своей угрозы не исполнит; Дука и впрямь намеревался в случае чего только ударить его тыльной частью, по затылку, и будь Вальтрага похитрее, он бы не испугался, а тотчас вскочил на ноги, но эти подонки не способны «быть похитрее», хотя и считают себя прожженными хитрецами; он всерьез опасался, что его разрубят надвое, и потому лежал тихо, ведь если бы такой топор был у него в руках, уж он бы не колеблясь разрубил врага.

– За что ты убил Ульрико? – Дука обошел его, чтобы поглядеть в лицо; топор он держал уже одной рукой.

– Кто это – Ульрико? – спросил Клаудио Вальтрага, лежа щекой на окурках. – Я никого не убивал.

Остряк!

– Ты ничего не знаешь, верно? – От такой наглости кто хочешь потеряет над собой контроль, ну почему в самом деле нельзя отсечь ему башку?! – Никогда не слыхал про Ульрико Брамбиллу, никогда не видел пилы для мяса, а сюда зашел случайно, так ведь?

– Да, – ответил Клаудио Вальтрага.

Этот мрачный великан уже почувствовал прилив сил и теперь размышлял: если ему удастся резко вскочить, он проломит голову этому фараону одним пальцем, как в детстве проламывал их воробьям и лягушкам, – у нас демократия, и каждый волен выбирать себе детские игры, – едва заметно он шевелил гигантскими, как у циклопа, пальцами на ногах, напоминающих конечности египетского сфинкса, обдумывая своими звериными мозгами наиболее удобную позу для броска.

– Ладно, вопросы потом, когда ты все хорошенько взвесишь, – сказал Дука, заметив эти телодвижения (если вовремя не среагировать – сыграешь в ящик). – А пока отдохни еще немного.

Два удара ногой в лицо ничуть не удивили Клаудио Вальтрагу, да он и не успел их почувствовать: первый, в лоб, обеспечил ему быстродействующий наркоз, а второй, по носу, – обильное кровотечение, которое ненадолго умерит его жестокость.

Мне очень жаль, мысленно произнес Дука в свое оправдание перед Карруа или перед Богиней правосудия, но выбора у меня не было. Я должен был это сделать, иначе меня самого через две секунды подставили бы под пилу или под топор, которым перерубают бычьи хребты.

Он отложил топор на разделочный стол, выбрал наименее заляпанное кровью место в этой лавке, возле жалюзи, – и стал ждать под ослепительным сиянием шести светильников.

Маскаранти вскоре вернулся, потом, спустя довольно продолжительное время (ведь ему пришлось ехать через весь город), прибыл Карруа с четверкой полицейских; к этому моменту Клаудио Вальтрага уже очухался и смирно сидел под нацеленным револьвером Маскаранти. Все вместе они вышли из этой поганой ямы, а снаружи, несмотря на обеденное время, собралась толпа, жадно взиравшая на помятую физиономию Клаудио Вальтрага.

– Расходитесь! – кричал Карруа. – Расходитесь по домам!

2

Клаудио Вальтрага утратил свою элегантность: голубая куртка запачкалась при падении на пол, брюки разодрались на колене, да и лицо уже не было таким, как прежде, – пластыри на носу и скуле совсем его не украшали. Интерьер, в котором он теперь находился, тоже вряд ли мог считаться образцом элегантности – из предметов обстановки в этом чистом и респектабельном кабинете миланской квестуры были письменный стол, маленький столик, четыре стула и в углу швабра, забытая уборщицей. Больше ничего.

Клаудио Вальтрага сидел прямо против окна, и солнце било ему в глаза, высвечивая пластыри и лиловую щетину на щеках. У противоположной стены за столиком, как всегда, расположился Маскаранти с неизменным блокнотом и красной шариковой ручкой. Рядом с Вальтрагой стоял полицейский в форме, теоретически он был вооружен, но вряд ли успел бы вытащить револьвер из кобуры, вздумай Клаудио Вальтрага напасть на него и Маскаранти. Правда, вид у Клаудио был не тот, чтоб на кого-нибудь нападать: весь заклеенный, с затуманенным взором, он покорно сидел, скрестив руки на коленях.

А неподалеку от столика Маскаранти устроился Дука, задававший вопросы, на которые Клаудио отвечал толково и с готовностью.