ХОЛОД МАЛИОГОНТА, стр. 27
Самое удачное решил выписывать в дневник. Так сказать, на всякий случай. Две тетради все-таки надежнее. Тем более, что речь идет уже о настоящих стихах. То есть, я таковыми их еще не считаю, но если я ошибаюсь? Если по своей отсталости я знать не знаю собственного таланта? Есенин-то тоже был самородком и приехал из тьму-таракани… В общем записываю.
Перечитал и покраснел. По-моему, наши болтуны, то бишь, Саня с Димкой, подняли бы меня на смех. Может, заменить восклицательный знак в конце на многоточие? Или вообще от знаков препинания отказаться?… Подумаю на досуге.
33-й день
Все вчерашние сутки жутко болела голова. Наглотался каких-то таблеток, запив коньяком, пытался уснуть. Состояние такое, что не пожелаешь и врагу. Уснуть так и не уснул. Должно быть, таблетки оказались левыми. Стало только хуже. Заговаривался, крушил мебель. Выйдя на балкон, высадил по заводской трубе несколько магазинов. Всерьез хотел развалить ее к дьяволу, перерезать очередями пополам. Разумеется, ничего не вышло. Эта кирпичная дурында торчит и по сию пору…
Что-то происходило еще, но всего не упомнить. В памяти провал за провалом. Вероятно, от тех идиотских таблеток. Кажется, впервые молился. То есть, не то чтобы молился, но обращался к кому-то там, на небесах. Орал в мегафон всякую несусветицу и снова стрелял по химкомбинату.
Успокоился только к вечеру. И опять пробовал сочинять, но выходила одна нецензурщина. Посжигал все к едреной матери. Как Гоголь. Одна-единственная вещица и уцелела. Сегодня попалась на глаза, и заскребли на душе кошки – жаль стало выбрасывать. Нецензурщину, разумеется, ликвидировал. Записал в дневник. Как бы для истории.
На этот раз не забыл поставить в конце многоточие. Довольно мудрый знак. Как щит прикрывает глупость. Все равно как в жизни изображать глубокомыслие и помалкивать. Тот же самый эффект. Лощенная и напомаженная пустота, олигофрен в очках и со скрипкой. В общем… Наверное, не стоит злоупотреблять этим знаком. Всего не прикрыть.
И еще кое-что. Событие, каким не хвастают. В одном из своих провалов забрел в ванную и полоснул бритвой по венам. Наотмашь, жестом отчаявшегося художника. Абсолютно ничего не соображал, однако, брызнуло таким алым, таким живым, что вмиг очухался и перепугался. Скрутил на плече жгут, а кисть обмотал тряпьем. Долгих полчаса баюкал руку, с напряжением ожидая, что вот-вот истеку кровью. Понял, что умирать не хочу. Это уж в крайнем случае, когда станет совсем невмоготу. А мой случай, по-видимому, совсем не крайний. Можно еще терпеть и надеяться. Да и что, в сущности, терпеть? Холод, издевательства, каторжный труд? Ничего ж этого нет! Тогда по какому поводу весь этот стон? Чего ради мы создаем внутри себя маленькие бухенвальды? Мы! Члены недоношенного человечества! Тоскующего, брюзжащего, ненасытного. Стыдно, товарищ майор! Крайне стыдно! И никогда впредь не делайте подобных глупостей. Вы меня поняли? Никогда!
Глава 12
Если можно городской мирок вообразить в виде огромного яблока, то слухи – это вечно живые юркие черви. И попробуйте совершить такой подвиг – не узнать того, о чем осведомлены все – от соседей по подъезду до случайных попутчиков в троллейбусе.
Еще не добравшись до места работы, Александр оказался посвящен во все последние новости города.
Снова подскочили цены на мебель и ковры. Уже третий раз за последние полгода. В связи с аварией на молочной фабрике в магазинах предлагают один кефир. И наконец, что было солью и сутью всех бесед, в городе хоронили Лесника. Об этом говорили полушепотом, с оглядкой на близстоящих. Говорили по-разному – кто с невольным восторгом, кто с подчеркнутой брезгливостью. Лесника, как всякого мафиозо, хоронили помпезно, хотя и без музыки. Стандартные оркестры мафия презирала, предпочитая скорбную тишину. В это утро в Уткинске были раскуплены все цветы. Нежным растениям суждено было устлать дорогу до кладбища. Везли Лесника не в автобусе, а в специальном правительственном катафалке. Трудно угадать кто расстарался и распорядился, но сопровождала колонну конная милиция. Об этом рассказывали с особым жаром. Прорва машин-иномарок, влившихся в похоронный кортеж, удивляла значительно меньше. А более всего толковали, конечно, о «халявских» поминках, проводимых под открытым небом, на которые зазывались все знакомые и незнакомые. На столах, расставленных во дворе, в изобилии царствовала «Смирновская», вместо закуски предлагались болгарские маринады и голландская ветчина… От всех этих шепотков у Александра немедленно закружилась голова. Он вышел из транспорта на остановку раньше и дошагал до родного отделения на своих двоих.
План мероприятий созрел у него еще утром. Но, увы, удача ему не сопутствовала. План дал первую трещину тотчас по прибытии, ибо начинать следовало с ближайших коллег, но именно самых ближайших на месте не оказалось. Ни Димки Губина, ни Борейко. Поразмыслив, следователь решил обождать. Коротая время, налил в стакан кипятка, не найдя заварки с сахаром, бросил на дно желтовато-стеклянный камешек барбариса. В одном из ящиков стола обнаружился пакет с сухарями. Мышей в отделе, по счастью, еще не водилось. Наблюдая за углубленно работающим Казаренком, Александр покормил аквариумных рыбок. Чешуйчатая голытьба была рада и простым крошкам. После исчезновения главного кормильца – майора Борейко за ними практически не ухаживали. Но как все сущее на земле они нуждались в заботе и ласке.
Тихо потрескивал и пузырил леденец, мутная глубь стакана окрашивалась в лимонно-болотный цвет. Расположившись в углу, практикант Антоша доводил до сведения забежавшего однокурсника информацию о масштабах проводимых похорон. Александр досадливо крякнул. Похоже, его намеревались потчевать одним и тем же блюдом. «Смирновская», катафалк, конное сопровождение… Это начинало уже надоедать, хотя он вынужден был признать, что Мамонт действительно постарался на славу. Дела, территории, доходные заведения переходили в его руки, и подобный жест он вполне мог себе позволить. Только вот каково придется нынешнему обывателю? Как известно, смена власти – явление удручающее. В данной печальной конкретике она и вовсе не радовала. Сделав попытку не думать больше о Леснике и его преемнике, Александр вызвал в памяти видение Ленинграда. Стиснутые камнем каналы, вертлявые улочки, мостовые, бесчисленные изваяния львов и коней, стерегущих покой петербуржцев. Или ленинградцев?… Он вздохнул. К черту! На этот раз не приносили успокоения и картины родного города. Жутковатые происшествия Уткинска заслонили все…