Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака, стр. 58

Он говорил с Гавриилом мягко, сочувственно даже, отчего становилось понятно, что не поверил познаньский воевода ни единому слову.

— Смените пансион. И газет читайте поменьше, — завершил речь Евстафий Елисеевич и выразительно на дверь покосился.

Однако гость намеку не понял, выпрямился в кресле, вздернул остренький подбородок и заявил:

— Волкодлак живет в этом пансионе! Я выследил его… в ту ночь!

— Как?

— По запаху. — Гавриил шмыгнул носом, который вдруг зачесался неимоверно. — Я его духами облил… случайно… особыми… и потом по запаху шел. Пришел, и вот…

— Спасибо. Мы обязательно проверим.

Евстафий Елисеевич и вправду взял на заметку и пансион этот, который знал в силу многочисленных жалоб, происходивших от его владельца, и жильцов его. Мало ли… стоял пансион у парка, и пан Вильчевский, любивший кляузы едва ли не больше денег, пускал жить всех, кто мог за проживание и потенциальный ущерб заплатить. Документов не спрашивал.

И жильцов в околотке регистрировать не спешил.

Последнее происходило отнюдь не из желания нарушить закон, но едино из жадности: за регистрацию надлежало уплатить десять медней, а расстаться с монеткою, хоть бы и самой малой, было выше душевных сил пана Вильчевского.

Нет, в пансион Евстафий Елисеевич кого-нибудь да пошлет… послал бы Себастьяна, да о нем пока лучше забыть.

— Вы мне не поверили. — Гость шмыгнул носом и, достав из рукава платок с черной траурной каймой, высморкался. — А я знаю, что говорю! Даже мне тут сложно… вон насморк мучит. И шкура вся чешется, потому как жарко, душно и воняет все… а волкодлак и вовсе голову потеряет… звериная сущность его при малой луне отступает, но не уходит вовсе. Ей тут плохо. Дурно. И человеку будет нехорошо. А когда наступит новое полнолуние…

Гость сжал платок в руке.

— Вы не представляете, на что способен разъяренный волкодлак!

— А вы представляете? — Евстафий Елисеевич склонил голову набок.

А и верно сказал, жарко и душно, и в сюртуке этом, из шерсти сшитом по особому крою — портного Дануточка отыскала, сказав, что неможно барону в обыкновенных лавках одеваться, — Евстафий Елисеевич прел, покрывался испариною, а к вечеру и чесаться начинал, будто бы лишайный.

— Да.

— И откуда, позвольте узнать?

Гость заерзал, но признался:

— Я на них охочусь. С детства.

Как по мнению познаньского воеводы, детство гостя было еще с ним, но Евстафий Елисеевич промолчал, ожидая продолжения.

— Я… я вообще за всякою нежитью… нечистью… мавки там… игоши… — Он сунул руку в подмышку и поскреб. — И волкодлаки.

— Охотник за нежитью, значит? — уточнил Евстафий Елисеевич. И Гавриил важно кивнул. — А отчего ж ты, охотник, квелый-то такой?

Нежити на один зуб.

И верно, сей вопрос задавали Гавриилу не единожды, оттого он густо покраснел и признался:

— Болел я в детстве часто…

Глава 17

О волшбе и проклятиях

Полосу ошейника, все еще теплую, и в этом тепле виделась Аврелию Яковлевичу издевочка, принял он бережно. Пробежался пальцами по острому краю, головой покачал:

— Вот оно, значится, как…

— Скажите, что сам свалился, — попросил Себастьян, и княгиня будущая, ноне на княгиню совсем не похожая, кивнула, присоединяясь не то к вопросу, не то к мольбе.

— Не скажу, хоть и рад был бы. — Аврелий Яковлевич ошейник Себастьяну возвернул. — Дрянной из меня ведьмак был бы, ежели б такие путы сами слетали. Себе оставь. На память. Нету в нем больше силы.

— А куда подевалась?

— А мне то тоже дюже тикаво… но на пороге об таких делах не разговаривают.

И ненаследный князь кивнул, соглашаясь. Однако же не сам в дом шагнул, Евдокию, которая не то чтоб упиралась, но сделалась вновь вялою, сонною, подпихнул.

— И на нее гляньте, будьте столь любезны.

— Гляну, — пообещал Аврелий Яковлевич и за бледную дамскую ручку ухватился.

Холодная. И влажная. И при касаться-то к такой неприятственно. Да и сама Евдокия тому не рада, попробовала ручку вырвать, да только силенок ее на то не хватило.

— Не шали, — строго велел Аврелий Яковлевич, а для верности рукою перед глазами провел.

Глаза и закрылися.

Себастьян только и успел, что сродственницу сомлевшую на руки поймать.

— Вы бы предупредили хоть!

— В следующий раз — всенепременно. — Слово далось легко. — В гостиную неси. И Лукьяшку потом кликни, пусть молочка погреет да с медиком. Если хочешь знать, молоко гретое после проклятия первейшее дело.

— А ее… ну да, похоже… было бы логично, если бы так…

Девицу Себастьян нес осторожненько и на козетку укладывал бережно, а под голову еще подушечку устроил. Уходить после не ушел, маялся у дверей, то на ведьмака глядел, то на Евдокию, которая спала, но не спала. Муторный сон этот был, и силилась она из него выбраться, да вновь силенок не хватило.

— Вы поаккуратней с ней, ладно?

— Постараюсь. — Аврелий Яковлевич присел и вновь за Евдокиину руку схватился. — А ты иди за молочком… и ежели бульончика сварят, то оно буде к месту. И сам поешь, а то схуднул — глядеть страшно. Один хвост только и остался. А ты, мой друг, ежели помнишь, сам травленый, в питании усиленном нуждаешься…

— Да не полезет мне кусок в горло!

— Аппетиту нет?

Себастьян зарычал.

— Раз нет, то сходи куда, нагуляй… иди-иди, нечего тебе глядеть. Вдвоем погутарим…

— Если вдруг…

— Позову.

— И у нее рубашка Лишекова…

— Хорошо.

— А Богуслава…

— Иди ужо. Потом.

Аврелий Яковлевич рученькой махнул, и дверь сама собою отворилась, протяжным скрипом приглашая гостя войти. И сама же притворилась. Беззвучно упал на железные крюки засов.

Пожалуй, Аврелий Яковлевич мог бы рассказать, что проклятия, они разные бывают. Иные простенькие, рожденные парою слов, брошенных человеком в запале. И такие недолго живут, да и вреда от них немного… Бывают материны, темные, сотворенные без магии, единственно болью за дитя свое. И эти впиваются в жертву червем-слепуном, грызут, пока не изгрызут вовсе, и добре, ежели проклинаемого лишь, а то, бывало, что и весь род его. И не снять такое, не отмолить… бывают проклятия сотворенные, проплаченные. И горе тому, кто и вправду мыслит, будто бы платою этой снимает с души грех. Нет, собственная его проклятием корежится не меньше, нежели чужая. Но и серед таких одно другому рознь.

Щепотка кладбищенской земли, в соль мешанная.

Иль капля крови в поднесенном угощении… иль еще какая малая хитрость, не способная человека известь, зато портящая все его бытие. И уходят от такого проклятого что удача, что друзья-приятели, что сила со здоровьем… голым остается, сирым да никому не годным.

…Нонешнее было из особых. Сплетенное бережно, под особу единственную, а оттого безвредное для всех, кого несчастие приведет поблизу оной особы.

— Кто ж тебя так, девонька? — Аврелий Яковлевич занавеси самолично задернул. И снял пиджак свой, закатал рукава рубахи. — Не знаешь? Ничего… узнаймо… в проклятиях самое интересное, что ежели разобрать их умеючи, не вредя структуре, то и вернутся они к создателю. Аль создательнице. А мы с тобою еще и силенок ему прибавим, чтоб, значит, верней было…

Он наклонился к бледному лицу.

— А крестничек не дурак… хорошо выбрал, только все одно бестолочь… ничего, встретимся вот, самолично загривок намылю.

Пальцы ведьмака касались лица осторожно, будто подбирая с того нити невидимой сети. И тянули их, вытягивали.

— Потихонечку… полегонечку…

Нить за нитью, серые, клейкие, неприятные до того, что Аврелию Яковлевичу приходилось делать над собою усилие, чтоб не вытереть руку о штаны. Или, ежели по-цивильному, то платочком. Платочком проклятия стирать небось сподручней, чем штанами.

Евдокия стонала.