Страсти по Максиму (Документальный роман о Горьком), стр. 21
Просьбе Горького вняли. Деренкову назначили пенсию, с которой он прожил без малого до ста лет. Он скончался в 1953 году.
К тому же деньги для студентов Деренков зарабатывал каторжным трудом Алексея, работавшего у него подручным пекаря и таскавшего пятипудовые мешки с мукой, чтобы замесить из нее тесто. Работал Алексей ночью, потому что к утру студенты университета, а также духовной академии ждали свежих горячих булочек и кренделей к чаю и кофе, которые доставлял им в обжигавшей руки корзине неутомимый Алексей.
Заодно в корзинку его подкладывали нелегальные книги, прокламации, а то и любовные записочки. За передачу записочек предлагали деньги. Алексей их принципиально не брал.
Из письма к И.А.Груздеву о работе в булочной:
«Мое дело – превратить 4-5 мешков муки в тесто и оформить его для печения. 20 пудов муки, смешанных с водою, дают около 30 пуд<ов> теста. Тесто нужно хорошо месить, а это делалось руками. Караваи печеного весового хлеба я нес в лавку Деренкова рано утром, часов в 6-7. Затем накладывал большую корзину булками, розанами, сайками-подковками – 2—2 1/5 пуда и нес ее за город на Арское поле в Родионовский институт, в духовную академию. <…> Одним словом, ежели не прибегать к поэзии, так дело очень просто: у меня не хватало времени в баню сходить, я почти не мог читать, так где уж там пропагандой заниматься!»
«Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я спал и мог читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет другое, и посадив хлебы в печь» («Мои университеты»). Подвальчик с печью, где работал Пешков, был маленьким. Алексей собственноручно выдолбил нишу, чтобы не упирался в стену конец ухвата.
Пекарь оказался циником и сладострастником, падким на девиц. Очередную девицу, тринадцатую по счету, крестницу городового Никифорыча, что вызывало его особую гордость, он приводил в подвал и услаждался с ней в сенях прямо на мешках с мукой, а когда было холодно, просил Алешу: «Выдь на полчасика!»
Алеша Пешков думал, наблюдая эту полуживотную жизнь: «И мне – так жить?!»
Поэтому, по крайней мере на словах, к людям иного сорта, в частности к студентам, он относился как бы даже с пиететом.
«Часто мне казалось, что в словах студентов звучат мои немые думы, и я относился к этим людям почти восторженно, как пленник, которому обещают свободу».
Но в этот восторг не очень веришь, потому что ниже стоят слова:
«Они же смотрели на меня, точно столяры на кусок дерева, из которого можно сделать не совсем обыкновенную вещь.
– Самородок! – рекомендовали они меня друг другу, с такой же гордостью, с какой уличные мальчишки показывают один другому медный пятак, найденный на мостовой…»
Ему решительно не нравилось, когда его называли «сыном народа». Но почему? Потому что народа как явления для него не существовало.
«Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием к себе чувствовал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти люди. Для них народ являлся воплощением мудрости, духовной красоты и добросердечия, существом почти богоподобным, вместилищем начал прекрасного, справедливого, величественного. Я не знал такого народа. Я видел плотников, грузчиков, каменщиков, знал Якова, Осипа, Григория, а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя куда-то ниже его, в зависимость от его воли. Мне же казалось, что именно эти люди воплощают в себе красоту и силу мысли, в них сосредоточена и горит добрая, человеколюбивая воля к жизни, к свободе строительства ее по каким-то новым канонам человеколюбия».
Да, он «вышел из народа». Вообще из «людей». Но не для того, чтобы в «люди» вернуться. Так или примерно так Алеша Пешков если не думал, то чувствовал в Казани.
Перед тем, как попытаться себя убить.
Страсть к самоубийству
На рубеже девятнадцатого – двадцатого веков среди молодежи было модно умирать не по-человечески, не по-божески, но насильственно прерывая жизнь в цветущем возрасте. И не просто прерывая, а с каким-нибудь вывертом.
В январе 1885 года в Казани застрелилась дочь богатого чаеторговца, или, как говорили тогда, «торговца колониальным товаром». В знак протеста против насильственного замужества она ушла из жизни не просто, но с антицерковным пафосом: застрелилась сразу после венчания. Весть о гибели Д.А.Латышевой немедленно облетела всю Казань. О ней писала газета «Волжский вестник», ее поступок обсуждался не только студентами, но и работниками пекарни Семенова, где в то время месил место Алексей. Студенты поступком восторгались, пекари говорили: «Косы ей драли мало, девице этой…»
Судя по «Моим университетам», Пешков к добровольной смерти замужней девицы отнесся даже не равнодушно, а «никак». На похоронах ее он не был, а там присутствовало 5000 человек, студенты в основном.
Но, между прочим, в том же «Волжском вестнике» под общим заголовком «Стихи на могиле Д.А.Латышевой» и общей подписью «Студент» среди нескольких анонимных стихотворений напечатали и стихотворение Пешкова. Это первая публикация будущего Горького, то есть, по сути, его дебют. Правда, в полном собрании произведений М.Горького стихотворение стоит в разделе Dubia, авторство его не считается стопроцентно доказанным. Эти стихи в 1946 году по памяти читал сотрудникам казанского музея Горького А.С.Деренков, считая автором Пешкова. Вот они:
С художественной точки зрения это ужасно. Это Некрасов на полпути назад к Бенедиктову. Но несправедливо требовать от полуграмотного подручного пекаря стихотворного перла.
Скорее всего, наработавшись ночью в пекарне, Пешков спал мертвым сном, когда студенты шли за гробом несчастной девицы.
Тем не менее самого Пешкова чуть было не погубила его «умственность». Ведь пока Алеша не начитался разных умных книг, которые смешались в его голове, не наслушался разных умных речей, где никто не желал слушать остальных, мысли о самоубийстве не возникали.
Но склонность была всегда.
Выскажем осторожное предположение: молодой Пешков, видимо, страдал суицидальным комплексом (страстью к самоубийству). Еще будучи школьником, когда он заболел оспой и его связали, чтобы не расчесывал себя до крови, Алексей развязался, выбросился в чердачное окно, разбив стекло головой, и пролежал довольно долго в снегу, пока его не обнаружили. Допустим, это было сделано в бессознательном состоянии. Но затем, когда он пошел с ножом на отчима, то грозился матери, что убьет его и потом убьет себя. После неудавшейся попытки застрелиться, оказавшись в больнице, Пешков еще раз пытался покончить с собой (письмо Горького к Груздеву от 1933 года). Было это так. Оперировал его, вырезав из спины пулю, ассистент хирурга, доктора медицины, профессора Казанского университета Н.И.Студентского И.П.Плюшков, и операция прошла удачно. Однако на третий день в больницу на обход приехал сам Н.И.Студентский, известный своей грубостью. Он чем-то обидел больного, и тот схватил большую склянку хлоралгидрата и выпил его. Алексею промыли желудок.
В 1892 году он писал И.А.Картиковскому: «Пуля в лоб или сумасшествие окончательное. Но, конечно, я избираю первое».
В советское время писать о психопатологии Горького было неприемлемо. Хотя многие места в его автобиографической трилогии наводят на мысль, что он был, как говорят, психически неуравновешенным человеком и сильно страдал от этого.
Одним из последних, кто писал о психопатологии Горького, был доктор И.Б.Талант. В середине двадцатых годов, перед возвращением Горького в СССР, Талант вступил с ним в переписку и попытался выявить психопатологическую подоплеку как горьковских произведений, так и его жизни. По-видимому, Горький был недоволен этим любопытством. В письмах к биографу Груздеву он указывал на Таланта как на «казус», намекая таким образом Груздеву, что тому влезать в эти вопросы не стоит. v