Босиком по горячим углям, стр. 24
17
Таштемир пришел в Каптаркалу — маленький горный кишлак, в котором родился его отец, — во второй половине дня. Пройдя закоулками, известными с детства, очутился возле дома младшего дяди — Рахимжона.
Старый солдат, на чьем теле рубцов и шрамов было больше, чем медалей на пиджаке, жил одиноко. Увидев племянника, старик всплеснул руками и закачал головой. В голосе его смешались и радость и горечь.
— Бисмилля рахмани рахим! Во имя аллаха милостивого и милосердного, творца всего сущего, покровителя великих пророков! Слухи о твоих делах, сынок, опередили твое появление. Никто здесь уже и не знает, кто ты — великий разбойник или герой, решивший щитом славы прикрыть народ, осыпаемый стрелами бедствий. Люди говорят и думают всякое.
— Мне трудно ответить вам, дядя, — сказал Таштемир, обнимая старика. — Назвать себя щитом народа — значит, незаслуженно возвеличить себя. Каждый должен носить одежду, которая ему по плечу. Гору горя не одолеет самый могучий палван, хотя в силах народа разнести ее по камушку. Я лишь один из тех, кто взял в руки свой камень, и пытаюсь отнести его подальше. Мне не по душе, если чаша людской печали вдруг наполнится новыми слезами несправедливости.
— Ты хорошо сказал, сынок. Я всегда знал, что слухи бывают только грязными. Чиста одна истина. — И уже другим, ласковым голосом старик предложил: — Проходи в дом, сынок. Я тебя покормлю.
Таштемир ополоснул руки. Дядя тем временем принес тарелку с вареным рисом. Таштемир взглянул на нее и улыбнулся.
— Вы не обижайтесь, дядя, но, если вы думаете, будто мне хватит этой порции, я сочту, что жители Каптаркалы потеряли веру в богатырские силы родного народа.
Старик засмеялся, и лучики морщин из уголков глаз разбежались по щекам.
— Таштемир, я узнаю по аппетиту сына своего старшего брата. Для него в молодые годы опустошить казанчик с пловом было делом простым, словно речь шла о пиалушке чая. Только, сынок, времена были иными. Теперь у меня в хозяйстве самый большой баран — белый петух.
— Это прекрасно, дядя! Надеюсь, в твоей кладовой есть яйца? Десять! — сказал Таштемир. — Нет, двенадцать. Сразу. И три лепешки.
— Сохрани аллах твой аппетит, — удивленно проговорил старик. — Мне доставляет немалое удовольствие видеть, когда ест настоящий мужчина.
— Большое дело требует много пищи, — сказал Таштемир и отломил от свежей, пышной лепешки большой кусок. — Я приступлю, не ожидая яиц.
Через десять минут Рахимжон торжественно внес в комнату огромную сковороду, на которой, шипя и потрескивая, дышала жаром яичница из дюжины ярко-желтых глазков. Мигом прикончив ее и очистив сковороду до сухости ломтем лепешки, Таштемир, тяжело отдуваясь, отвалился на подушки.
— Спасибо, дядя. Теперь мне бы поспать минут шестьсот.
— Спи, родной. У меня для тебя всегда есть место.
— Еще раз спасибо, дядя. Но шестьсот минут мне не отпущено. Три часа — самое большое. И вы меня разбудите минута в минуту.
— Хоп! Разбужу. И ты опять исчезнешь?
— Конечно, дядя.
— И когда вернешься?
— Убийственный вопрос. Как только вы увидите меня снова, то, значит, я уже вернулся.
— Если кто-то будет о тебе спрашивать?…
— Меня у вас нет и не было, дядя.
— Все понял, сынок. Ложись и набирайся сил.
Вечером из Каптаркалы в Бешарык Таштемира отвез на собственном «Москвиче» двоюродный брат Юсуф. Высадил в тенистой аллее неподалеку от центра и без задержки умчался назад.
Дойдя до первой телефонной будки, Таштемир снял трубку и набрал номер. Ответила женщина.
— Амана Рахимбаевича по срочному делу, — попросил Таштемир, изменив голос.
— Его нет дома. Он будет позже.
— Когда примерно?
— Часов в десять. Может, чуть позже.
— Рахмат, — поблагодарил Таштемир и повесил трубку.
Он направился к дому, где жил директор ликероводочного завода. Под тенистыми деревьями во дворе нашел пустую скамейку. Сел, вытянув ноги. Посмотрел на часы и стал ждать. Время тянулось медленно, но он был терпелив.
В десять десять во двор въехал новенький красный «Жигуль». Погасли фары. Хлопнула дверца.
— Аман [Аман (тюрк.) — спокойствие. Употребляется как имя и приветствие вместо традиционного ассалом алейкум.], — сказал Таштемир, выходя из тени.
— Аман, — ответил Рахимбаев автоматически и только тут узнал Иргашева и потерял дар речи.
— В машину! — приказал Таштемир и с силой ткнул директора в жирный бок стволом пистолета. — Открывай и садись!
У толстяка дрожали руки, и он долго возился у дверцы, не попадая ключом в прорезь замка. Наконец дверца распахнулась.
Сев за руль, Таштемир вывел машину на проспект и, миновав его, выехал на Акжарское шоссе.
— Куда ты меня везешь? — спросил Рахимбаев с тревогой.
— Привык все знать? — в голосе Таштемира звучала издевка.
— Нет, просто так, — испуганно проговорил пленник.
— Допросить тебя надо, уважаемый. Заедем в тихий уголок, и ты мне "се, что знаешь, по порядку расскажешь.
— Почему я, Иргашев? Что я знаю? — голос Рахимбаева задрожал.
— Ты человек очень осведомленный, Аман. Поделишься, введешь меня в курс дел. Я ведь блуждаю во тьме.
Директор сгреб ладонью пот с широкой физиономии и жалобно всхлипнул.
— Я ничего не знаю, Иргашев. Я человек маленький. Шестерке.
— Разве не тебя друзья называют Илон — Змея? Это почетное имя. Верно?
— Какая же я Змея? Ты же сам знаешь…
— Не крути, Илон. Можешь предъявлять свои претензии к Эмиру. Это ведь он назвал тебя Илоном, когда ты с Султанбаевым лопал плов на айване. И ты, насколько я знаю, не подавился, не возмутился. Ты только ржал от удовольствия. Разве не так?
Директор икнул и провел ладонью по мокрому лбу.
Страх выжимал из него плату, и машина заполнилась острым запахом пота.
— Теперь скажи, Илон, что стало с Касумом Пчаком?
— Ты же сам… у6ил его.
— Поразительная осведомленность! А где его шайка?
— Их всех убили…
— Я и тебя могу шлепнуть, Илон. У меня уже опыт есть, ты знаешь.
— Знаю, — отозвался Рахимбаев, стуча зубами. — Но за что?
— Вот об этом и поговорим, чтобы я знал о твоих подвигах. Первым делом доложи, сколько вы на меня повесили трупов? О Бакалове я знаю. Калмыков тоже на мне? Так… А Шамшир?
— И он на тебе.
— А на кого вы повесили шайку Касума?
— На «Гмерти». Они столкнулись и перебили друг друга.
— Илон, я знал, что вы промышляете приписками, но не представлял, что в таком масштабе. Значит, и Гордаша, своего дружка по тайному промыслу порошком, тоже на волков списал?
— Какой он мне дружок? Гордаш — дрянь! Мелкий жучок. Вредный для нормального общества. Таких надо давить без всякой жалости.
Толстяк внезапно вдохновился, его глаза загорелись злобой. Жирные губы то и дело брезгливо выпячивались.
— Такие, как он, способны испоганить любое дело.
— Что ты называешь добрым делом?
— Я? — удивился директор. — Почему я? Доброе дело — это хорошее дело, и что оно значит — понимают все. Ты сколько получаешь? Двести сорок? Ладно-ладно, не кипятись… Пятьдесят больше, пятьдесят меньше — шелуха. Доброе дело дает в месяц двести — триста тысяч чистыми. Вот что это такое!
— Тебе дает? — спросил Таштемир.
— Конечно. Не буду же я считать, сколько имеет Эмир.
— Что-то ты стал смело рассуждать, — удивился Таштемир.
Рахимбаев пожал плечами.
— Теперь все равно. Мы с тобой оба мертвые.
Он тяжко вздохнул, привычно сгреб ладонью пот с лица, вытер руку о штаны.
— Почему мертвые? — спросил Таштемир и тут же, притормозив, круто свернул к берегу реки Сарысай. Проехав по мягкой лессовой подушке, остановил «Жигули» среди густых зарослей тальника.
Выйдя наружу, Таштемир подошел к кустам, достал нож, срезал две пушистые ветки. Потом аккуратно, широко махая ветками, замел, загладил следы шин.
Рахимбаев все это время сидел неподвижно, откинувшись на подголовник и что-то беззвучно шептал толстыми губами — Ты не ответил на мой вопрос, — сказал Таштемир, возвращаясь на место. Он выщелкнул из рукоятки пистолета магазин, осмотрел его, проверил, как работает подающая пружина, и снова зарядил оружие.