Вокзал мечты, стр. 37

Конечно, сюита Райхельсона была написана для меня, для моего камерного ансамбля "Солисты Москвы", но джазовые импровизации были настолько броскими и эффектными, что мы порой оказывались в тени.

Публика была в восторге. Одна из кульминаций была построена на импровизации двух контрабасов. Ее исполнили Эдди Гомез и контрабасист нашего ансамбля Юрий Голубев. Импровизация все длилась и длилась, а я слушал и думал: да, конечно, Эдди Гомез мастер, но что-то мне Юра больше нравится. Юра всем понравился больше. А ведь он учился импровизировать как раз по записям Гомеза. И это нормально. Ученики должны идти дальше. Но больше всего меня радует то, что Юра остается с нами и при всем своем джазовом мастерстве предпочитает классику. Во всяком случае, отдает ей гораздо больше времени. Чем очень напоминает великого французского кларнетиста Мишеля Порталя, еще одного непременного участника фестивалей на Эльбе.

Порталь одинаково фантастически исполняет и классическую музыку, и джаз, и просто импровизирует. Мишель – главное музыкальное лицо Франции. Единое в двух ипостасях. Почитаемое двумя непримиримыми аудиториями, которые он, впрочем, и не пытается примирить. Я очень ценю музыкантов, отлично играющих и классику, и джаз, и даже тяжелый рок.

Творческая энергия человека всюду – и в роке, и в джазе, и в классике. Но "тяжелый" рок приводит человека в определенное состояние за счет громкости и низких частот, его воздействие я бы назвал психическим, но не психологическим. Я ведь играл на гитаре в ансамбле во Львове. Когда я, прислонившись к колонке, брал аккорд, меня волной от нее отбрасывало.

Джаз – тоже эмоциональный жанр, но более рациональный и абстрактный, чем рок и поп-музыка. Импровизация в джазе требует колоссальной смелости, фантазии и обостренного чувства ритма. Классическая же музыка, мне кажется, предназначена для людей духовных, вне зависимости от образования, профессии. Она как вера, к ней все тянутся, просто путь бывает разным.

Рок обращен к более простым эмоциям, и с этим связан определенный стиль одежды – майки и джинсы. Джаз взывает, скорее, к разуму, и его аудитории более подходит галстук или жилет. Классическая же музыка стирает разницу между одеждами – ее принимают и монахи, и "малиновые пиджаки", и необычайно доброжелательные, терпеливые, гостеприимные жители острова Эльбы.

Они с интересом встречают любые наши новации и поиски. Восторженно аплодировали Гидону Кремеру, увлекшемуся танго Астора Пьяццоллы, и Кремлевскому хору, блистательно исполнившему вместе с "Солистами Москвы" баховский "Магнификат" в самом большом храме Портоферрайо. Кстати, именно там же два года назад мы впервые исполнили "Семь последних слов Спасителя на кресте" Гайдна. Это тоже был своеобразный эксперимент. Тогда священные тексты перед каждой частью читал не артист, не приглашенный участник фестиваля, а священник этого собора. И это создавало особую атмосферу, фокусировало и направляло ее. Такое в концертном зале, на мой взгляд, просто невозможно.

Да, Эльба для меня и моих ближайших друзей-музыкантов стала настоящей лабораторией. И одновременно любимым салоном, куда вырываются, хотя бы на вечер-другой, просто вместе помузицировать крупнейшие исполнители и друзья со всего света.

И обязательно приезжает еще один любимый друг.

Это Анатолий Семенович Кочергин. Трудно даже представить, что бы я делал, если бы рядом не было этого удивительного человека. И не только я один. Представьте себе, он настраивал и ремонтировал инструменты Давиду Ойстраху, Леониду Когану, Олегу Кагану, Владимиру Спивакову, Гидону Кремеру, Виктору Третьякову, Наталье Гутман. Он наш общий друг, наставник, опекун – все, что хотите. Он человек, на которого мы буквально молимся и которого любим все. Он не просто настройщик, реставратор, но еще и изобретатель.

Анатолий Семенович прошел стажировку у знаменитого Этьена Ватло в Париже. Как-то мне нужно было заменить подставку (а это очень серьезно, ибо она, по сути, меняет звук и ощущение инструмента), и я в Париже обратился к Этьену Ватло. А он мне сказал:

– У меня осталось всего десять таких подставок, я дам тебе одну из них, и ты поставишь ее себе в Москве, потому что у вас есть Анатолий Кочергин, которому я стопроцентно доверяю. Он это сделает в лучшем виде.

Так и случилось. Но дело не в Ватло. Анатолий Кочергин признан и без него. Он – уникум. Он понимает, как должен звучать инструмент и что исполнитель может из него "вынуть". И главное – бесконечно лечить, возвращая инструменту его неповторимое звучание.

Огромное счастье нашего фестиваля, что Анатолий Семенович всегда здесь присутствует, создавая атмосферу любви к исполнителю, доверия и надежности. Я его люблю очень много лет, и он меня тоже – я это чувствую.

Я никогда не знаю дней недели. Только даты

Я полюбил этот маленький итальянский остров в Тирренском море, неподалеку от любимой Флоренции.

Я давно и преданно люблю Париж. И конечно – Львов. Люблю так, как любят детство, маму. Но, наверное, больше всего на этом свете все-таки люблю Москву. Иначе как объяснить, почему мой дом именно в Москве и нигде в мире – ни в Париже, ни во Флоренции, ни в Монпелье, – нигде еще не было ни квартиры, ни дома. Как объяснить, почему я непременно возвращаюсь сюда, а улетая на очередные гастроли, не успевает самолет оторваться от земли в аэропорту Шереметьево, уже ощущаю, как меня тянет назад. Как магнит. Как особая сердечная струна.

Один из самых ценных даров, данных человеку от рождения, – цельность натуры. Младенчество, детство, обретение профессии, первая любовь, семья, дети, зрелость – все это ступени естественного роста человека. Но когда ты покидаешь родину – нарушаешь эту естественность, по сути, рвешь связь времен внутри себя. Ведь всех нас формирует определенная среда обитания. В том числе – географическая.

Есть какое-то труднообъяснимое притяжение, например, к консерватории. Ее здание выстроено в форме буквы П. И оно как бы обнимает тебя, манит в свои объятия. А в центре этого – Петр Ильич на постаменте: ядро притяжения, символ традиций.

На кого-то, правда, эта сила не очень действует. Гидона Кремера, например, больше тянет в Ригу. А кто-то настолько самодостаточен и архиодарен – как Ростропович, что, и будучи оторванным от Родины и испытывая по ней сильнейшую ностальгию, тем не менее мощно реализуется всюду, где бы ни находился.

Я остаюсь, потому что здесь начиналось все и я не могу разорвать эту связь. Когда Ростропович покинул СССР, у него были весомые причины. Он сделал на родине все возможное, ему не давали расти и развиваться дальше, и, когда политическая ситуация с Солженицыным обострилась и достигла своей кульминации, уехать было естественным решением.

А Гидон Кремер? Он не мог играть музыку Шнитке по политическим причинам, хотя сам очень хотел ее играть. Но для многих других музыкантов отъезды были продиктованы в основном желанием обрести лучшую жизнь.

Меня властно тянет домой. Более того, для меня дом в России – это залог ощущения свободы в любой точке мира.

В течение года у меня бывает от ста пятидесяти до двухсот концертов по всему миру. Загляните в мое компьютерное расписание на несколько лет вперед – вы там и пяти незанятых дней не найдете. Но при этом есть долги, которые необходимо отдавать дома.

Например, обязательно провожу здесь весь декабрь – это традиция, идущая от "Декабрьских вечеров", я об этом уже писал. И это при том, что новогоднее время – самое урожайное на гастрольные предложения. Я отказываюсь от них. Не раз давал для москвичей 31 декабря бесплатные концерты – своеобразные новогодние подарки. Далее: периоды сессии, приемные экзамены, начало семестра – я ведь профессор Московской консерватории, заведующий кафедрой альта. Ну, а в остальное время года заезжаешь на два-три, самое – большое, пять дней… И сутки становятся вдвое, втрое длиннее.