Розанн. Смеющийся полицейский (сб.), стр. 16
— Это необычно и весьма интересно. Правда, что у лапландок эта штука расположена поперек?
— Нет, — сухо ответил Рённ. — Это не правда, а широко распространенное предубеждение.
Рённ размышлял над тем, почему этого человека до сих нор не перевели в бюро находок.
Улльхольм говорил почти без перерыва, а каждый монолог заканчивал словами: «Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?».
Рённ понимал только две вещи.
Во-первых, то, что произошло в управлении, когда он задал совершенно невинный вопрос:
— Кто там дежурит в больнице?
Колльберг равнодушно порылся в своих бумажках и сказал:
— Какой-то Улльхольм.
Единственным, кто знал эту фамилию, был, очевидно, Гюнвальд Ларссон, потому что он сразу воскликнул:
— Что? Кто?
— Улльхольм, — повторил Колльберг.
— Этого нельзя допустить. Туда немедленно нужно кого-нибудь послать. Того, у кого с головой все в порядке.
Рённ, который оказался тем человеком, у которого с головой все в порядке, задал еще один, такой же невинный вопрос:
— Мне сменить его?
— Сменить? Нет, это невозможно. Он посчитает, что его унизили, и начнет писать сотни жалоб и рапортов в управление и даже может позвонить министру.
А когда Рённ уже выходил, Гюнвальд Ларссон дал ему последний совет.
— Эйнар!
— Ну?
— И не позволяй ему обращаться к свидетелю, разве что после того, как увидишь свидетельство о смерти.
Во-вторых, что каким-то образом он должен остановить этот поток слов. Наконец он нашел теоретическое решение этой задачи. Практически реализация найденного решения выглядела следующим образом. Улльхольм закончил очередной длинный монолог словами:
— Совершенно очевидно, что, как частное лицо и член партии центра, как гражданин свободной, демократической страны, я не делю людей по цвету кожи, национальности или образу их мыслей. Но ты сам подумай, что было бы, если бы в рядах полиции оказалось много евреев и коммунистов. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Рённ откашлялся, тактично прикрывшись рукой, и ответил на это:
— Конечно. Но честно говоря, я сам социалист и даже…
— Коммунист?!
— Вот именно.
Улльхольм встал и, храня гробовое молчание, подошел к окну.
Он стоял там вот уже два часа и грустно глядел на злой, предательский мир, который его окружал.
Шверина оперировали трижды. Из его тела извлекли три пули, однако никто из бригады врачей, делавших операцию, не выглядел слишком веселым, а единственным ответом на робкие вопросы Рённа были лишь пожатия плечами.
Только минут пятнадцать назад один из хирургов вошел в палату и сказал:
— Если он вообще придет в сознание, то это произойдет сейчас, в течение ближайшего получаса.
— Он выкарабкается?
Врач долго смотрел на Рённа, потом сказал:
— Вряд ли. Хотя всякое может быть. Он физически крепкий, а общее состояние его почти удовлетворительное.
Рённ подавленно смотрел на пациента и размышлял над тем, как нужно выглядеть, чтобы врачи охарактеризовали твое состояние здоровья как не очень хорошее или даже плохое.
Он тщательно сформулировал два вопроса и для надежности записал их в своем блокноте.
Первый вопрос был: «Кто стрелял?» и второй: «Как он выглядел?»
Кроме того, Рённ поставил на стул у кровати переносной магнитофон, подключил микрофон и повесил его на спинку стула. Улльхольм не участвовал в этих приготовлениях и ограничивался лишь тем, что бросал в сторону Рённа критические взгляды со своего места у окна.
Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра внезапно склонилась над раненым и быстрым, нетерпеливым жестом подозвала обоих полицейских, другой рукой одновременно нажимая звонок.
Рённ поспешно схватил микрофон.
— Кажется, он просыпается, — сказала медсестра.
На лице раненого были заметны изменения. Веки и ноздри подрагивали.
— Да, — сказала медсестра. — Сейчас.
Рённ поднес к раненому микрофон.
— Кто стрелял? — спросил он.
Никакой реакции. Через несколько секунд Рённ повторил вопрос.
— Кто стрелял?
На этот раз губы раненого зашевелились, и он что-то сказал. Рённ выждал две секунды и спросил:
— Как он выглядел?
И на этот раз раненый пошевелил губами, причем ответ был более артикулированным.
В палату вошел врач.
Рённ уже открыл рот, чтобы повторить вопрос номер один, когда лежащий в кровати повернул голову влево. Нижняя челюсть у него отвисла, и кровавая слизь хлынула изо рта.
Рённ посмотрел на врача, который хмуро покачал головой.
Улльхольм приблизился и со злостью сказал:
— Из этого твоего допроса ничего не выжмешь. — Потом он громко и отчетливо оповестил: — Послушай, к тебе обращается старший ассистент Улльхольм…
— Он умер, — спокойно сказал Рённ.
Улльхольм уставился на него и произнес только одно слово:
— Халтурщик.
Рённ выдернул микрофон из гнезда и отнес магнитофон на подоконник. Осторожно крутя катушку пальцем, он перемотал ленту и нажал клавишу.
— Кто стрелял?
— Днрк.
— Как он выглядел?
— Акальсон.
— И что можно из этого извлечь? — сказал он.
Улльхольм не меньше десяти секунд смотрел на Рённа в упор, с упрямством и ненавистью. Потом он сказал:
— Извлечь? Я обвиняю тебя в неисполнении служебных обязанностей. Это серьезный проступок. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Он повернулся и вышел из палаты. Сделал он это быстрым и энергичным шагом. Рённ проводил его озабоченным взглядом.
XV
Когда Мартин Бек открыл дверь управления полиции, у него буквально сбило дыхание, потому что порыв ледяного ветра швырнул ему в лицо горсть острых, как иглы, снежинок. Мартин Бек наклонил голову и поспешно застегнул пальто. Утром он не выдержал причитаний Инги и капитулировал перед ней, несколькими градусами мороза и собственной простудой, надев зимнее пальто. Он выше подтянул шерстяной шарф и двинулся в направлении центра.
Он пересек Агнегатан и в нерешительности остановился, пытаясь рассчитать, как лучше ехать. Он еще не успел изучить новые автобусные маршруты, которые появились одновременно с исчезновением трамваев и введением в сентябре правостороннего движения.
Возле него притормозил какой-то автомобиль. Гюнвальд Ларссон опустил стекло и закричал:
— Садись!
Мартин Бек с благодарностью уселся впереди.
— Уф, — простонал он, — снова начинается это мучение. Едва успеваешь заметить, что наступило лето, как уже снова приходит зима. Куда ты едешь?
— На Вестманнагатан, — ответил Гюнвальд, — побеседовать с дочкой той старухи из автобуса.
— Отлично, — сказал Мартин Бек. — Я выйду возле Саббатсбергской больницы.
Они переехали через мост, миновали старый торговый центр. За окнами вихрем кружились мелкие сухие снежинки.
— Такой снег совершенно бесполезен, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Он не будет долго лежать. Только видимость портит.
В отличие от Мартина Бека Гюнвальд Ларссон любил водить машину и был хорошим водителем.
Когда они ехали по Васагатан в направлении Норра-Банторгет, возле гуманитарного лицея на встречной полосе промелькнул двухэтажный автобус маршрута № 47.
— Бр-р, — вздрогнул Мартин Бек. — После всего этого мне становится не по себе от одного вида такого автобуса.
Гюнвальд Ларссон посмотрел в зеркало заднего вида.
— Это не такой, — сказал он, а немецкий, «Бюссинг». — Через минуту он спросил: — Может, поедешь со мной к жене Асарсона? Ну, того, с презервативами. Я буду там в три.
— Не знаю, — ответил Мартин Бек.
— Я подумал, ты ведь так или иначе будешь поблизости. Это ведь в нескольких домах от Саббатсбергской больницы. Потом я отвезу тебя обратно.
— Посмотрим. Это будет зависеть от того, когда я закончу беседовать с медсестрой.
На углу Далагатан и Тегнергатан их остановил человек в желтой защитной каске и с красным флажком в руке. На территории больницы в Саббатсберге продолжались работы, связанные с реконструкцией. Самые старые здания подлежали сносу, новые уже тянулись вверх. Сейчас как раз взрывали высокий скальный холм со стороны Далагатан. Когда еще разносилось эхо от взрывов, Гюнвальд Ларссон сказал: