Я пришел дать вам волю, стр. 81
— Собака, — с сердцем сказал Степан, думая о своем. — Помутил Дон. Я его живого сожгу!.. И всю старшину, всех домовитых!.. Не говори мне больше такие слова, не зли — я ишо слабый. К Корнею я приду в гости. Я к им приду! Пусть зараньше в Москву бегут.
Алена заплакала:
— Не обманывает он тебя, Степушка!.. Поверь ты. Не с одной мной говорил, с Матреной тоже, с Фролом…
— Он знает, с кем говорить.
— Он говорил: Ермака миловал царь, тебя тоже помилует. Расскажешь ему на Москве, какие обиды тебя на грех такой толкнули… Он сам с тобой поедет. Не лиходей он тебе, не чужой…
— Хватит. Вытри слезы. Афонька как?
— Ничо. С бабкой Матреной там… Она прихворнула. Повинись, Степушка, родной мой…
— Тут кони есть? — спросил Степан.
— Есть.
— Покличь деда с Матвеем. Сама тоже собирайся.
— Слабый ты ишо. Куда?
— Иди покличь. Не сердись на меня, но… с такими разговорами больше не лезь.
— Господи, господи!.. — громко воскликнула Алена. — Не видать мне, видно, счастья, на роду, видно, проклятая… — Она заплакала.
— Что ж ты воешь-то, Алена! Радоваться надо — поднялся, а ты воешь.
— Я бы радовалась, если б ты унялся теперь. А то заране сердце обмирает. Уймись, Степан… Корней не лиходей тебе.
— Уймусь. Как ни одного боярина на Руси не станет, так уймусь. Потерпи маленько. Иди покличь деда. И не реви…
Пришли дед с Матвеем. У деда покраснел нос.
— Степан, ты послушай-ка про Исуса-то… — начал было Любим, но Степан не дал ему.
— Завтра в Кагальник поедем, — сказал он. — Собирайтесь.
Но в Кагальник они приехали только через неделю: пять дней еще Степан отлеживался.
10
В Кагальник прибыли, когда уж день стал гаснуть.
Казаки — триста самых отпетых и преданных — встретили атамана с радостью великой, неподдельной.
— Батька! Со здравием тебя!.. — орали.
— Поднялся! Мы Зосиму молили тут…
— Здоров, батюшка!
Высыпали из землянок, окружили атамана, здоровались. Степан тоже улыбался, оглядывал всех… Похоже, можно начинать все сначала. Никакой тут беды нет, она тут не ночевала.
«Матвей, Матвей… не знаешь ты казаков, — думал он. — Мужик, он, может, и обозлился, и махает там оглоблей, на Волге-то, но где ты таких соколов беззаветных найдешь, таких ловкачей вертких, где еще есть такие головушки буйные?..»
Степан подавал всем руку, а кого и обнимал.
— Здорово, братцы! Как вы тут?
— Заждались тебя!
— Ну, добре. Радый и я вас всех видеть… Слава богу! Все хорошо будет.
Вышли навстречу атаману Ларька, сотники, брат Фрол…
— Слыхал? Корней-то с Мишкой войной на нас приходили! — издали еще весело известил Ларька.
— Что ж ты радуисся? — спросил Степан, отдавая коня в чьи-то руки. — Горевать надо… Или — как? — Поздоровался с есаулом, с сотниками, с братом.
— Клали мы на их — горевать, — откликнулся Ларька.
Степан устал за дорогу. Прошли в землянку.
Матрена, слабая и счастливая, приподнялась на лежаке.
— Прилетел, сокол… Долетели мои молитвы.
Степан неумело приласкал старуху.
— Что эт ты? Завалилась-то?
— Вот — завалилась, дура старая…
Афонька давно уже ждал, когда его заметит отчим.
— Афонька!.. Ух, какой большой стал! Здоров! — Поднял мальчика, потискал. — Вот гостинцев, брат, у меня на этот раз нету — не обессудь. Самого, вишь, угостили… насилу очухался.
Не терпелось Степану начать разговор деловой — главный.
— Ларька, говори: какие дела? Как Корнея приняли?
— Ничего… Хорошо. Больше зарекся, видать, — нету.
— Много с им приходило?
— Четыре сотни. К царю они послали. Ивана Аверкиева…
— Вот тут ему и конец, старому. Я его миловал сдуру… А он додумался — бояр на Дон звать. Чего тут без меня делали?
— В Астрахань послали, к Серку писали, к ногаям…
— Казаки как?
— На раскорячку. Корней круги созывает, плачет, что провинились перед царем…
— Через три дня пойдем в Черкасск. Передохну вот…
— Братцы мои, люди добрые, — заговорил Матвей, молитвенно сложа на груди руки, — опять ведь вы не то думаете. Опять вас Дон затянул. Ведь война-то идет! Ведь горит Волга-то!.. Ведь там враг-то наш — на Волге! А вы опять про Корнея свово: послал он к царю, не послал он к царю… Зачем в Черкасск ехать?
— Запел! — с нескрываемой злостью сказал Ларька. — Чего ты суесся в чужие дела?
— Какие же они мне чужие?! Мужики-то на плотах — рази они мне чужие?
Тяжелое это было воспоминание — мужики на плотах. Не по себе стало казакам: и тяжело, и больно.
— Помолчи, Матвей! — с досадой сказал Степан. — Не забыл я тех мужиков. Только думать надо, как лучше дело сделать. Чего мы явимся туда в три сотни? Ни себе, ни людям…
— Пошто так?
— Дон поднять надо. Думаешь, правда остыли казаки? Раззудить некому… Вот и раззудим. Тогда уж и на Волгу явимся. Но не в триста же!
— Опять за свой Дон!.. Да там триста тыщ поднялось!.. — Матвей искренне не мог понять атамана и казаков: что за сила держит их тут, когда на Волге война идет? Не мог он этого понять, страдал. — Триста тыщ, Степан!..
Горе Матвея было настоящее, казаки это видели.
— Знаю я их, эти триста тыщ! Седни триста, завтра — ни одного, — как можно мягче, но и стараясь, чтоб правда тоже бы дошла до Матвея, сказал Степан. — И как воюют твои мужики, тоже видали…
— Опять за свое! — воскликнул Матвей. — Вот глухари-то!.. Да вы вон какие искусники, а все же побежали-то вы, а не…
— Выдь с куреня! — приказал Ларька, свирепо глядя на Матвея.
— Выдь сам! — неожиданно повысил голос и Матвей. — Атаман нашелся. Степан… да рази ж ты не понимаешь, куда тебе счас надо? Ведь что выходит-то: ты без войска, а войско без тебя. Да заявись ты туда — что будет-то! Все Долгорукие да Борятинские навострят лыжи. Одумайся, Степан…
— Мне нечего одумываться! — совсем тоже зло отрезал Степан. — Чего ты меня, как дите малое, уговариваешь. Нет войска без казаков! Иди сам воюй с мужиками с одними.
— Эхх!.. — только и сказал Матвей.
— Все конные? — вернулся Степан к прерванному разговору.
— Почесть все.
— Три дня на уклад. Пойдем в гости к Корнею. Матвей… как тебе растолковать… К мужикам явиться, надо… радость им привезть. Одно дело — я один, другое — я с казаками. Все ихное войско без казаков — не войско. Сам подумай! А мне надо ишо тут одну зловредную голову с плеч срубить — надежней за свою будет. Мой промах, я и выправлю.
Ночью в землянку к Матвею пришел Ларька.
— Спишь? — спросил он тихо.
— Нет, — откликнулся Матвей и сел на лежанке. — Какой тут сон… Тут вся душа скоро кровью истекет. Горе, Лазарь, какое горе… не понимаете вы, никак вы не поймете, где вам теперь быть надо. Да вразуми вас господь!.. Вы же с малолетства на войнах — как вы не поймете-то? А?
— Собирайся, пойдем: батька зовет, — сказал Ларька.
Матвей удивился и обеспокоился:
— Опять худо ему?
— Нет, погутарить хочет… Пошли.
— Чего это?.. Ночью-то?
— Не знаю. — Ларька нервничал, и Матвей уловил это. Он вздул с помощью кресала малый огонек и внимательно посмотрел на есаула… И страшная догадка поразила его. Но еще не верилось, еще противились разум и сердце.
— Ты что, Ларька?..
— Что? — Ларька злился и хуже нервничал. — Пошли, говорят!
— Зачем я ему понадобился ночью?
— Не знаю. — Ларька упорно смотрел на крохотный огонек, а не на Матвея.
— Не надо, Лазарь… Грех-то какой берешь на душу. Я лучше так уйду…
— Одевайся! — крикнул Ларька.
— Не шуми. Приготовлюсь по-людски… Эхх…
Матвей встал с лежанки, прошел со свечечкой в угол, молча склонился к сундучку, который повсюду возил с собой. Достал из него свежую полотняную рубаху, надел… Опять склонился к сундучку. Там — кое-какое барахлишко: пара свежего холстяного белья, иконка, фуганок, стамеска, молоток — он был плотник. Это все, что он оставлял на земле. Он перебирал руками свое имущество… Не мог подняться с колен.