12 историй о любви, стр. 500
«Быть может, еще рано терять надежду», – подумал он.
В самом деле, Эмма оглядела все кругом – медленно, словно пробудившись от сна; потом отчетливым голосом попросила зеркало и, наклонившись, долго смотрелась в него, пока из глаз ее не скатились две крупных слезы. Тогда она откинула голову и со вздохом упала на подушки.
И тотчас грудь ее задышала необычайно часто. Язык весь высунулся изо рта; глаза закатились и потускнели, как абажуры на гаснущих лампах; если бы не невероятно быстрое движение ребер, сотрясавшихся в яростном дыхании, словно душа вырывалась из тела скачками, можно было бы подумать, что Эмма уже мертва. Фелиситэ упала на колени перед распятием; даже сам аптекарь слегка подогнул ноги; г-н Каниве глядел в окно на площадь. Бурнисьен снова начал молиться, наклонившись лицом к краю смертного ложа, и длинные полы его черной сутаны раскинулись по полу. Шарль стоял на коленях по другую сторону кровати и тянулся к Эмме. Он схватил ее за руки, сжимал их и содрогался при каждом ударе ее сердца, словно отзываясь на толчки разваливающегося здания. Чем громче становился хрип, тем быстрее священник читал молитвы; они сливались с подавленными рыданиями Бовари, и порой все тонуло в глухом рокоте латыни, гудевшей, как похоронный звон.
Вдруг на улице послышался стук деревянных башмаков, зашуршала по камням палка и раздался голос, хриплый, поющий голос:
Эмма приподнялась, словно гальванизированный труп; волосы ее рассыпались, широко открытые глаза пристально глядели в одну точку.
– Слепой! – вскрикнула Эмма и засмеялась диким, бешеным, отчаянным смехом, – ей казалось, что она видит отвратительное лицо урода, пугалом встающее в вечном мраке.
Судорога отбросила Эмму на подушки. Все придвинулись ближе. Ее не стало.
IX
Когда человек умирает, кругом распространяется какое-то изумление, – так трудно понять это наступление небытия, заставить себя поверить в него. Но вот Шарль все-таки увидел неподвижность Эммы и бросился к ней с криком:
– Прощай, прощай!
Омэ и Каниве насильно увели его из комнаты.
– Успокойтесь!
– Хорошо, – говорил он, вырываясь, – я буду благоразумен, я ничего плохого не сделаю. Но пустите меня! Я хочу ее видеть! Ведь это моя жена!
Он плакал.
– Плачьте, – советовал аптекарь, – не противьтесь природе, это принесет вам облегчение!
Шарль был слаб, как ребенок. Он позволил отвести себя вниз, в столовую, и скоро г-н Омэ вернулся домой.
На площади к нему пристал слепой: уверовав в противовоспалительную мазь, он дотащился до Ионвиля и теперь спрашивал всех встречных, где живет аптекарь.
– Ну, вот еще! У меня есть дела поважнее. Ладно, приходи потом!
И Омэ поспешно вошел в аптеку.
Надо было написать два письма, приготовить для Бовари успокоительное, придумать какую-нибудь ложь, чтобы скрыть самоубийство, оформить эту ложь в статью для «Фонаря», – это еще не считая бесчисленных посетителей, которые ждали новостей. Когда, наконец, все ионвильцы до последнего выслушали историю, как г-жа Бовари, приготовляя ванильный крем, спутала мышьяк с сахаром, Омэ снова вернулся к Шарлю.
Тот сидел один (г-н Каниве только что уехал) в кресле у окна и бессмысленно глядел на пол.
– Теперь вам следовало бы, – сказал аптекарь, – самому назначить час церемонии.
– К чему? Какая церемония?
И Шарль, заикаясь, испуганно пролепетал:
– Ах, нет, пожалуйста, не надо! Нет, пусть она останется со мной.
Омэ из приличия взял с этажерки графин и стал поливать герань.
– Ах, спасибо, – сказал Шарль, – вы так добры!
И умолк, задыхаясь под грузом воспоминаний, вызванных этим жестом аптекаря.
Тогда Омэ счел уместным немного развлечь его разговором о садоводстве, – все растения нуждаются во влаге. Шарль наклонил голову в знак согласия.
– Впрочем, теперь снова скоро будет тепло!
– А! – сказал Бовари.
Фармацевт, решительно не зная, что делать, осторожно раздвинул занавески.
– А вот идет господин Тюваш.
Шарль, словно машина, повторил:
– Идет господин Тюваш.
Омэ не решался возобновить с ним разговор об устройстве похорон; это удалось священнику.
Шарль заперся в своем кабинете, взял перо и после долгих рыданий написал:
«Я хочу, чтобы ее похоронили в подвенечном платье, в белых туфлях, в венке. Волосы распустить по плечам; гробов три: один – дубовый, другой – красного дерева и еще – металлический. Не говорите со мной ни о чем, я найду в себе силы. Сверху накрыть ее большим куском зеленого бархата. Я так хочу. Сделайте это».
Все очень удивились романтическим выдумкам Бовари, и аптекарь тут же сказал ему:
– Бархат кажется мне чрезмерной роскошью. К тому ж это и обойдется…
– Какое вам дело? – закричал Шарль. – Оставьте меня! Не вы ее любили! Уходите.
Священник взял его под руку и увел в сад прогуляться. Там он завел разговор о бренности всего земного. Господь велик и благ; мы должны безропотно подчиняться его воле, даже благодарить его.
Шарль разразился кощунствами:
– Мерзок он мне, ваш господь!
– Дух непокорства еще живет в вас, – вздохнул священник.
Бовари был уже далеко. Он широко шагал вдоль стены у шпалеры фруктовых деревьев и, скрежеща зубами, гневно глядел в небо; но ни один лист не шелохнулся.
Накрапывал дождик. Рубашка у Шарля была распахнута на груди, и скоро он задрожал от холода; тогда он вернулся домой и уселся в кухне.
В шесть часов на площади послышалось металлическое дребезжание: приехала «Ласточка». Шарль прижался лицом к стеклу и глядел, как вереницей выходили пассажиры. Фелиситэ постлала ему в гостиной тюфяк; он лег и заснул.
Г-н Омэ был философом, но мертвых уважал. Итак, не обижаясь на бедного Шарля, он пришел вечером, чтобы просидеть ночь возле покойницы, причем захватил с собою три книги и папку для выписок.
Г-н Бурнисьен уже был на месте; у изголовья кровати, которую выставили из алькова, горели две высокие свечи.
Тишина угнетала аптекаря, и он произнес несколько сочувственных замечаний по адресу «несчастной молодой женщины». Священник ответил, что теперь остается только молиться за нее.
– Но ведь одно из двух, – заметил Омэ, – либо она почила во благодати (как выражается церковь), – и тогда наши молитвы ей ни к чему; либо же она скончалась нераскаянною (если не ошибаюсь, церковная терминология именно такова), – и в этом случае…
Бурнисьен прервал его и угрюмо сказал, что, как бы там ни было, а молиться все равно надо.
– Но если бог и сам знает все наши потребности, – возразил аптекарь, – то какую пользу может принести молитва?
– Как! – произнес священник. – Молитва? Так вы, значит, не христианин?
– Извините! – отвечал Омэ. – Я преклоняюсь перед христианством. Прежде всего оно освободило рабов, ввело в мир новую мораль…
– Не в том дело! Все тексты…
– Ах, что до текстов, то откройте только историю: всем известно, что они подделаны иезуитами.
Вошел Шарль и, приблизившись к кровати, медленно раздвинул полог.
Голова Эммы была наклонена к правому плечу. Приоткрытый угол рта черной дырою выделялся на лице; большие закостенелые пальцы пригнуты к ладони; на ресницах появилась какая-то белая пыль, а глаза уже застилало что-то мутное и клейкое, похожее на тонкую паутинку. Приподнятое на груди одеяло полого опускалось к коленям, а оттуда снова поднималось к ступням. Шарлю казалось, что Эмму давит какая-то бесконечная тяжесть, какой-то невероятный груз.