Любавины, стр. 14

– 14 -

Гринька Малюгин влопался – поймали в чужой конюшне.

Этот Гринька был отпетая голова.

Еще молодым парнем поспорил с дружками, что сшибет кулаком жеребца с ног. Поспорили на четверть водки.

Гринька вывел из своей конюшни жеребца-производителя, привел на росстань, где уже собрался народ (на пасху дело было), поплевал на руки, развернулся и хряпнул жеребца меж глаз. Рослый жеребец как стоял, так пал на передние ноги.

Вечером об этом узнал отец Гриньки. Принес ременные вожжи, свил вчетверо, запер дверь и исполосовал Гриньку чуть не до смерти.

Когда Гринька отлежался и стал ходить (но еще не сидеть), он раздобыл ведерко керосину, облил ночью родительский дом, вокруг, по окладу и подпалил. А сам ушел в тайгу.

С тех пор где-то пропал.

Потом объявился: разъезжал на паре, грабил в дальних деревнях. Но в своей никого не трогал, хоть, случалось, наезжал ночами.

Один раз мужики накрыли его: пасечник Быстров донес.

Засадили Гриньку в тюрьму.

Вскоре, воспользовавшись заварухой семнадцатого года, когда не до него было, он сбежал, и ночью с двумя товарищами нагрянул к старику Быстрову.

Про эту историю рассказывали в деревне так.

…Быстров круглый год жил на пасеке со своей старухой. А в эту ночь, как на грех, осталась у них ночевать дочь Вера. Засиделась допоздна и не захотела идти домой.

Пасека была недалеко от деревни – на виду. А в деревне, с краю, жил сын Быстрова – Кирька.

И вот спит ночью Кирька, и снится ему такой сон: подошел к нему какой-то человек, взял за нос и говорит: «Спишь? Отца-то с матерью убивают». Вскочил Кирька сам не свой – на улицу. Смотрит, а в отцовском доме такой свет в окнах, какого по праздникам не бывало. И пес – цепной кобель у них был, Борзей звали – аж хрипом заходится, лает. Кирька схватил лом – и туда, как был – в подштанниках.

Прибежал, подкрался к окну, заглянул. Видит: сидят за столом трое – Гринька и его дружки. Гринька – посередке. Пьют. На столе всевозможная закуска, оружие ихнее лежит. Рядом ни живая ни мертвая стоит сестра Вера – прислуживает им. Отца с матерью не видно.

В тот момент, когда заглянул Кирька, у них как раз кончилась медовуха. Гринька послал одного в погреб – нацедить из логуна свежей. Тот пошел… Кирька с ломом – к крыльцу. Встретил – и ломом его по голове. Тот вытянулся. Кирька опять к окну. Ждали-ждали те двое своего товарища, не выдержали – поднялся еще один. Кирька опять к крыльцу. И второго уходил так же. И тут уж не выдержал сам – ворвался в дом, размахнулся ломом. А он возьми да зацепись за матку в потолке, лом-то – криво пошел. Только по плечу вскользь задел Гриньку. Гринька – за наган, но не успел. Кинулся на него Кирька… Покатились вместе на пол. Гринька был здоровее – подмял Кирьку под себя и подтаскивает к столу – к нагану. Сестра догадалась, смахнула со стола наганы, а дальше не знает, что делать. Стоит как вкопанная. А Гринька душит ее брата – тот посинел уж. Едва прохрипел сестре:

– Борзю…

Сестра кинулась во двор, отцепила кобеля. Пес в три прыжка замахнул в избу и с ходу выдернул Гриньке два ребра. Гринька взвыл дурным голосом, бросился в окно… Вынес на себе раму и ушел.

– Где отец? – спрашивает Кирька.

Сестра показала на кровать, а сама грохнулась на пол – ноги подкосились.

Кирька отдернул одеяло… Под ним лежат отец с матерью рядышком. Мертвые.

С тех пор долго Гринька не появлялся. Ездил Кирька и с ним человек пять мужиков, искали его по тайге. Но разве найдешь! Отлеживался Гринька, как медведь, в глухом месте.

Потом Кирька переехал с семейством жить в другую деревню, и это дело забылось.

И снова Гринька объявился; стали опять ходить слухи: ездит по деревням с товарищами, колупает мужичков побогаче. Поймать не могли.

И наконец Гринька попался… В своей же деревне, до обидного просто.

Лунной, хорошей ночью подломил конюшню Ефима Беспалова, выбрал пару жеребцов, взнуздал… И тут на пороге появился сам Ефим:

– Здорово, Гринька!

Гринька вскинул голову – на него в упор смотрят два ствола тульской переломки, с картечным зарядом… А чуть выше – внимательные глаза хозяина.

Гринька улыбнулся:

– Здорово, Ефим.

– Пойдем? – предложил Ефим.

Гринька постоял в раздумье.

– Не отпустишь?

– Нет.

– Заплачу хорошо…

– Нет, Гринька, не могу.

Гриньку посадили на ночь в пустую избу, шесть человек несли охрану. А утром стали судить своим способом. Дали в зубы большой замок, надели на шею хомут, связали за спиной руки и повели по деревне. Рядом несли смоленый конский бич; кто хотел, подходил и бил Гриньку.

Завелись с конца деревни… Шли медленно. Охотников ударить было много.

Гринька смотрел вниз… Поднимал голову, когда кто-нибудь подходил с бичом. Прищурив глаза, затравленно и зло глядел он на того человека. Долго глядел, точно хотел покрепче запомнить. И распалял этим своим взглядом людей еще больше. Били что есть силы, старались угодить по лицу, чтоб не глядел так, сволочь такая!… А он глядел. Когда было особенно больно, он на мгновение прикрывал глаза, потом снова вспыхивал его звериный, бессмысленный взгляд, не умоляющий о пощаде, а запоминающий.

К середине деревни Гринька стал спотыкаться. Рубаха на нем была изодрана бичом в клочья. На лицо страшно смотреть – все в толстых красных рубцах. Кровь тоненькими ручьями стекала на шею, под хомут.

Таким застали его Платоныч и Кузьма.

Платоныч задыхался, не мог бежать… Слабая грудь не выдерживала.

– Беги один, останови! – махнул он Кузьме.

Кузьма, отмеряя длинными ногами сажени, скоро догнал шествие.

– Прекратите! – звонким, срывающимся голосом крикнул он.

Кто– то засмеялся в ответ. Никто не остановился. Даже Гринька не обрадовался, не замедлил шаг. Какой-то невысокий растрепанный мужичок взял Кузьму за руку и охотно пояснил:

– Это у нас закон испокон веков – за конокрадство вот так судют.

Кузьма забежал спереди, вынул наган. Уже спокойнее сказал:

– Прекратите немедленно! Вы не по закону делаете. На это у нас есть суд.

Шествие сбилось с налаженного шага, спуталось, но еще медленно двигалось на Кузьму. Он стоял посреди дороги – длинный, взволнованный и неуклонный. И не очень смешной – с наганом.

– Первого, кто его сейчас ударит, я арестую!

Гринька остановился. Мужики тоже остановились. Окружили Кузьму, доказывая свою правоту.

Подошел Платоныч. Коротко, авторитетно распорядился:

– Сними с него хомут и веди в сельсовет. А я объясню людям, что такое советский закон.

В сельсовете Кузьма вылил на голову Гриньке ведро воды, усадил на лавку. Руки развязывать не стал – до Платоныча.

Гринька, навалившись грудью на стол, сонно моргал маленькими усталыми глазами.

– Дай покурить… товарищ, – осипшим голосом, тихо попросил он.

Кузьма, стараясь не глядеть на него, свернул папироску, прикурил, вставил в опухшие, синие губы Гриньки. Тот прикусил ее зубами, несколько раз глубоко затянулся и впервые глухо застонал.

– Мм… Только б живому остаться, – ремни буду вырезать из спин.

– За такие слова едва ли останешься, – сказал Кузьма.

Гринька глянул на него, сказал, как другу, доверительно:

– Всех до одного запомнил.

Пришли Платоныч с председателем. Платоныч на ходу отчитывал Елизара:

– Не видишь, что под носом делается, власть! А может, специально скрылся, чтобы не мешать?…

Колокольников молчал. Вошел в сельсовет, остановился на пороге.

– Вот он, красавец! Разрисовали они тебя! Не будешь чужое имущество трогать.

Гринька не удостоил председателя взглядом.

– Что с ним будем делать? – спросил Колокольников (он в эти дни с удовольствием сложил с себя всякие полномочия. Люди из края. Присланные. С бумагами).

– Помещение есть, где можно пока оставить?

– Есть кладовая…

– Посади туда. Поставь человека. Без нашего разрешения не трогать. Пошли, Кузьма.